Марадентро
Шрифт:
– Они не спали здесь, – изрек он, определив на ощупь, давно ли погас костер. – Снялись ночью, – добавил он, и в его тоне звучало неодобрение. – «Разумные» не уважают «таре» луны, они воспользовались ею, чтобы убежать. Плохо дело! – убежденно сказал он. – Плохо дело!
С этого момента Бачако Ван-Ян больше не сомневался, по какой дороге отправился венгр вместе с островитянами: ясно, что раз их лодку нигде не видно, значит, остается только неизвестный приток, питающий Куруту с правой стороны.
Поэтому он приказал рулевому прибавить обороты, а сам сел с остальными. Они играли в карты под
– Если этот «мусью» такой ушлый, как я себе представляю, он наверняка потопил свою куриару, чтобы мы не могли определить, откуда они начали «протыку», – сказал Бачако. – Пятьсот болов тому, кто первым обнаружит тропинку, по которой они пошли дальше. Сесарео со своими людьми – по левому берегу, Обезьяноед с остальными – по правому. Всем быть здесь через час, и никаких выстрелов, чтобы их не насторожить. Вернетесь и доложите. Вперед!
Он прислонился к стволу тамаро, прикрыл глаза, и, так как спать ему не хотелось, сидел курил, вспоминая, с каким воодушевлением отец каждый раз рассказывал ему старую историю о том, как он увидел блестевшие на стойке бара в Сьюдад-Боливаре камни, добытые старым МакКрэйкеном на таинственном месторождении.
– Некоторые были размером с голубиное яйцо! – уверял отец. – А один, голубоватый, казался таким необыкновенно изящным, что я смог бы извлечь из него бриллиант в сорок карат. Представляешь? Бриллиант в сорок карат?
Мулат Ван-Ян никогда не видел бриллиант в сорок карат и поэтому не мог себе его представить. Всю свою жизнь – а ему никак не удавалось столкнуться с подобным камнем – он не оставлял попыток представить, как бы тот выглядел и какое чувство он испытал бы, если бы камень попал к нему в руки.
Немало камней за эти годы прошло через его руки, но не было ни одного, из которого могло бы получиться что-то похожее на совершенный бриллиант. Он спрашивал себя, а не было ли все это лишь фантазией пьяницы, пока однажды не познакомился с Джимми Эйнджелом и тот слово в слово не подтвердил ему всю историю.
– Особенно мне запомнился голубоватый камень, – сказал он. – МакКрэйкен уверял меня, что никогда его не продаст, и много лет спустя, когда я столкнулся с ним в поезде, он все еще носил его на шее. Он назвал его «Великий Вильямс» в память о своем погибшем напарнике.
– Каким был МакКрэйкен?
– Одиноким стариком. Он все время вспоминал о Вильямсе и о годах, проведенных вместе. Они были больше чем друзьями – братьями. Думаю, что он так и не оправился от его гибели.
– Это правда, что в тот вечер он вернулся с двумя ведрами алмазов?
– Думаешь, если бы я не видел этого собственными глазами, стал бы я тратить лучшие годы своей жизни на поиски чертовой россыпи? Да ни за что!
– Будешь пытаться снова?
– Как только у меня будет новый самолет.
– Я могу тебе его предоставить.
Ханс Ван-Ян никогда не забудет – и поклялся однажды ему припомнить – презрительный взгляд Джимми Эйнджела и подчеркнуто оскорбительный тон:
– Послушай, Бачако! Еще твой отец пытался это сделать, и его постигла печальная участь. Россыпь моя. Слышишь? Она моя, и я не
– Я нашел «протыку»!
Он открыл глаза и увидел перед собой физиономию Обезьяноеда, который махал рукой куда-то в юго-восточном направлении.
– Я нашел «протыку», – повторил индеец. – Трое мужчин и две женщины прошли по старой тропинке тапиров. Они опережают нас на полдня.
– «Разумные» называют нас «гуайка», «те, кто убивает», но мы уже тысячи лет «яноами», «человеческие существа», и никогда не убиваем из прихоти. Если наши предки были вынуждены на это пойти, то лишь потому, что не хотели, чтобы нас лишили земель, жен и даже детей, которых превратили бы в рабов, сборщиков каучука. – Ксанан, сидя на корточках, глядел в лицо Айзе, хотя казалось, что он смотрит не столько на нее, сколько сквозь нее. – Мы, яноами, стали прятаться в самых дальних лесах, но так как это не помогло, пришлось научиться защищаться, чтобы «разумные» не уничтожили за одно поколение народ, переживший тысячу войн и катастроф, начиная с того дня, когда Омаоа сотворил одновременно и свет, и яноами.
– Но что нужно от меня твоему народу? Ты так и не сказал.
Красавец воин слегка пожал плечами, и его лицо вновь обрело извечное выражение покорности судьбе, которое было присуще его расе.
– Это знает только Этуко, шаман. Он одурманивает себя эбеной и разговаривает с нонеши, тенями людей, которые, не ведая покоя, бродят по земле, как я сейчас. – Он уставился взглядом в пустоту и словно погрузился в долгие раздумья о своей печальной участи нонеши, навсегда утратившего тело, и после долгой паузы (поскольку мертвые теряют ощущение времени) добавил: – Вернувшись из своего самого долгого путешествия в мир духов, Этуко собрал воинов и приказал нам отправиться на поиски. Я и отправился.
– И поэтому ты пытаешься меня обмануть, уверяя, будто отведешь туда, где есть алмазы, хотя на самом деле просто подчиняешься Этуко?
– Я тебя не обманываю, – мягко возразил он. – Я знаю, где есть алмазы. Там, где ягуар убил ребенка и мать его оплакивает, слезы превращаются в алмазы. Почему «разумным» так хочется заполучить слезы матерей, потерявших детей? Детям-то они нужны, чтобы показать их Омаоа: пусть он увидит, что они были хорошими и на Земле их любили, а значит, должны любить на небе. – Ксанан несколько раз покачал головой и тихо проговорил: – Нехорошо красть у ребенка слезы его матери. Это никуда не годится! Но ты остаешься «разумной» и все еще желаешь алмазы, и поэтому я отведу тебя в одно известное мне место, где ягуар однажды убил ребенка.
Бесполезно было и пытаться объяснить мертвому индейцу, что алмазы – это кусочки кристаллического угля, потому что такое объяснение наверняка покажется ему намного более нелепым и не таким красивым, как материнские слезы. Точно так же бесполезно говорить с ним о том, что значат алмазы в мире «разумных» и сколько всего можно было бы получить за них в обмен. В последнее время Айза так устала от несообразности происходящего, что у нее не было охоты стараться что-либо понять, и она предпочла положиться на Ксанана, приняв его странные объяснения.