Марафон длиной в неделю

Самбук Ростислав Феодосьевич

Толкунов вытянулся на кровати. Теперь — спокойствие, да, спокойствие — лучшее лекарство. Он знает это четко, не первый раз в госпитале. Профессора ориентируются, так сказать, на обычного среднего человека, а у него организм особый. Десяти дней отдыха и нормального питания ему достаточно.

Толкунов успокоился на том, что, в конце концов, он может позволить себе кратковременный отдых: они с Бобренком выполнили задание. Майор рассказал ему, что Сороку и машиниста из Стрыя, кажется, его фамилия Иванцив, арестовали, обезврежена вся львовская резидентура, не взяли только сцепщика Рубаса, но черт с ним, его дело передали территориалам — никуда не денется.

И

еще приятное известие. Карий сказал, что сам командующий просил передать им благодарность. Полковник намекнул также, что будут награды. Толкунов с удовольствием подумал, что скоро у него на гимнастерке не хватит места для орденов, однако тут же возразил сам себе: были бы ордена, место найдется.

Жаль, Гаркуша все же оказался ловчее, чем он предполагал; реакция у него отличная, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Штунь не бросил в Гаркушу стулом.

«Хороший парень Юрко, — внезапно растрогался Толкунов. Он вообще редко давал волю своим чувствам, но на этот раз легкая улыбка промелькнула по его лицу. — Пусть будет счастлив... Война скоро кончится, может, останется живым, интересно бы встретиться после победы. И с Бобренком интересно — лет так через десять — пятнадцать... Что-то станет с ними?..»

Толкунов еще представил себе, что десять — пятнадцать лет — это неимоверно долго. Они ведь воюют уже три года, и кажется — бесконечно, даже десять дней, назначенных им самим для предстоящего пребывания в госпитале, смущали его своей продолжительностью. Толкунов вздохнул и решил подремать, во сне часы летят быстрее, но дверь заскрипела, и капитан увидел улыбающееся лицо Мамаладзе, лейтенант смотрел на него и усмехался как-то загадочно, затем подмигнул капитану и заявил не без многозначительного подтекста:

— Гости к вам, да-арагой капитан...

Он распахнул дверь. Толкунов увидел высокую фигуру Бобренка, успел подумать, что майор все же выбрал время и пришел попрощаться, — к чему же тогда загадочность и многозначительность в тоне лейтенанта? Но сердце его сразу екнуло, потому что майор пропустил впереди себя в палату женщину в маленькой шляпке над высоко закрученной косой. Толкунов уже понял, кто это. Он сразу узнал пани Марию, но все еще не верил в ее появление, лежал не шевелясь и стараясь не дышать, словно боялся спугнуть внезапно представший перед ним милый образ.

А женщина уже шла к нему наискосок через палату, за ней Бобренок. Мамаладзе остановился в дверях, будто часовой, которому поручено охранять их спокойствие.

Толкунов лежал с широко раскрытыми глазами. Он уже не сомневался, что все это не почудилось ему: стройная фигура в белом халате, высокая прическа и шляпка, каким-то чудом державшаяся на ней.

Капитан улыбнулся почему-то жалобно и смущенно, пытаясь подняться. Но женщина склонилась над ним, поправляя одеяло, и остановила легким прикосновением руки. Она опустилась на стул совсем рядом и сказала так, как умеют говорить лишь женщины, — нежно и в то же время властно:

— Не двигайтесь, вам нельзя, лежите спокойно.

Она склонилась над капитаном еще ниже. Он увидел ее глаза близко-близко. Пани Мария, наверно, хотела сказать совсем другое, не эти банальные слова. Капитан сразу понял ее. Он усмехнулся как-то беззащитно, а пани Мария, вдруг выпрямившись, обвела палату изучающим взглядом.

— Я принесла вам, — сказала пани Мария, обращаясь ко всем в палате, — фруктов и печенья. — И она стала выкладывать все на тумбочку.

Толкунов, оторвав от нее глаза, посмотрел на Мамаладзе, торчащего в дверях

и не спускающего восхищенного взора с пани Марии; увидел, что Бобренок с подполковником Чановым, переглянувшись, направляются к выходу. Он понял их маневр и был благодарен, потому что и в самом деле никого не хотел видеть, кроме женщины, так просто, совсем по-домашнему хозяйничавшей у его кровати.

Мамаладзе все еще стоял в дверях. Он даже попытался причмокнуть языком, однако Чанов чуть ли не вытолкал его в коридор. Теперь наконец они остались в палате наедине. Толкунов хотел воспользоваться этим и сказать пани Марии, что она совсем изменила его жизнь и он уже не представляет своего будущего без нее, но лежал безмолвно — казалось, растерял все слова.

Видно, женщина поняла его. Она оторвалась от наполовину опустошенной сумки, положила ладонь ему на щеку и погладила. Толкунов впервые в жизни ощутил бархатистую мягкость женской руки. Он накрыл ее своей — огрубевшей и жесткой, — зачем слова, когда и так все сказано?..

Авторизованный перевод Елены Ранцовой

СЕЙФ

1

«Юнкерс» уже подлетал к Бреслау, когда Кранке наконец сообщили, что из Берлина к ним прибывает штурмбанфюрер Краусс. У Кранке оставались считанные минуты, чтобы добраться к аэродрому, однако он успел встретить начальство у трапа. Видно, Крауссу хорошо были известны перемены, происшедшие накануне в городе: не спустился с самолета, как раньше, солидно и с чувством собственного достоинства, а спрыгнул чуть ли не с верхней ступеньки лестницы и нетерпеливо остановил Кранке, собравшегося рапортовать ему.

Штурмбанфюрер тревожно осмотрелся вокруг, словно опасался увидеть на летном поле русские танки, и Кранке подумал, что не так уж далеко это от истины — передовые танковые части русских ворвались вчера на восточные окраины города и отступили только после ожесточенного боя с фаустпатронниками, оставив на узких улицах несколько пылающих машин. Но, наверно, уже сегодня вечером или самое позднее завтра утром подтянутся главные силы; артиллерийскую канонаду слышно даже тут, в Западных предместьях, и ходят слухи, что танки красных окружили Бреслау и прорвались чуть ли не к самому Котбусу.

Кранке поднял руку, приветствуя штурмбанфюрера, выпалил, как и надлежало, «хайль Гитлер», но Краусс не ответил, посмотрел на Кранке как-то отчужденно, даже удивленно и направился к «опель-адмиралу», поданному опытным водителем прямо к «юнкерсу».

Кранке смущенно опустил руку и последовал за штурмбанфюрером — вдруг осознал, что неожиданный приезд берлинского начальства нынче нисколько не взволновал, не всполошил его, как обычно, наоборот, принес облегчение: гора упала с плеч, ведь Кранке, не признаваясь в этом даже самому себе, пребывал в полной растерянности. С одной стороны, в штабе армии, оборонявшей город, его твердо заверили, что русские никогда не возьмут Бреслау, однако с другой — никто не мог сказать ничего определенного о задачах «Цеппелина». Из главного управления имперской безопасности поступали туманные и часто противоречивые указания. Кранке понимал, что все это может обернуться для него огромными неприятностями. За широкой же спиной Краусса он чувствовал себя спокойнее: вероятно, штурмбанфюрер привез четкие распоряжения, недаром же пригнали из самого Берлина пустой «юнкерс».