Марджори в поисках пути

Воук Герман

— Ну, все равно спасибо, — веселый голос Марджори стал хриплым на середине предложения.

Ноэль продолжал:

— А есть ли тогда другая женщина, которую ты по-настоящему хочешь? Мисс Америка? Хиди Ламарр, может быть? Но мы всё это уже прошли. Профессиональные красотки — скучные люди, а актрисы внутри своих красивых тел сварены вкрутую. Ну ладно, мы закончили с третьим бастионом — ты понимаешь, мы уже прошли религию и философию.

— Я понимаю, дорогой.

— Хорошо. Мы переходим к последнему бастиону. Деньги. Звонкая монета. Vargent, великий французский секрет из секретов, который, Бог знает почему, французы почитают, как религиозные фанатики, будто это какое-то таинство веры. И я спросил себя: это действительно окончательный ответ? И Бальзак — последнее слово? И через несколько минут лопался со смеху, когда понял, насколько полно я сам опровергаю

эту идею. Мардж, ты знаешь, что дорога к деньгам, всем деньгам, которые я когда-нибудь смогу иметь, открыта для меня в конторе Сэма Ротмора. Сэм, грустный, старый ублюдок, хочет сына. И я могу иметь работу, просто показываясь там время от времени и отвечая на корреспонденцию. И в свой час я смогу стать миллионером, как он, иметь картины и черные «кадиллаки». Но ненавижу все это настолько, что сражаюсь с этим, выставляя себя неряхой и неудачником. Я начал работать в его конторе не потому, что я хотел денег, но потому, что я думал, может быть, ты их хочешь. И дело не в том, что ты их так хочешь. А в том, что твоя мать оценивает мужчин по их способности зарабатывать. Мое самолюбие было всем этим сильно задето, и мне захотелось ей показать, что я побью старого непоколебимого доктора Шапиро в сгребании шекелей, так же, как и во всех остальных важных вопросах.

— Я думала, мы уже забыли о докторе Шапиро…

— Но по-настоящему я подозревал и теперь подозреваю, что ты в глубине души лелеешь те же идеи, что и твоя мать. И они возникнут, как рифы при низкой воде, когда убудет мечта о том, чтобы стать Марджори Морнингстар.

— Я должна сказать, что ты очень мило изобразил меня.

— Пожалуйста, не будь идиоткой и не принимай этого близко к сердцу, Мардж, ладно? Я просто следую за мыслью.

— О, я понимаю. Следуешь за мыслью.

— Да. Заткнись, пожалуйста. Я думал обо всех Ширли. «Дело не в самих деньгах, а в том, что можно купить на них. Деньги — это власть. Деньги — это свобода». И так далее. И поэтому, каким бы ни был последний бастион, очевидно, это не деньги, так ведь? Это свобода, или власть, или безопасность, или еще что-нибудь, что дают деньги. Мы не дошли до первичного двигателя, до основы человеческой природы. Что касается французов и их ироничной мудрости, то они не только помешаны на эротике, как давно заметил Толстой, они еще помешаны на деньгах, поэтому к черту Бальзака. Я не особенно хочу денег. О, конечно, правда, я хочу их, так же, как сейчас хочу есть, чтобы остаться Ноэлем Эрманом. Но чего хочет Ноэль Эрман на самом деле? Так же, как любой другой? Вот это вопрос.

Когда ответ неожиданно дошел до меня, Мардж, я вскочил и затанцевал. Клянусь, я закружился на ступеньках библиотеки Сорок второй улицы, где просидел не один час. Я сидел там, на каменной скамейке со львами, один в густом тумане — едва были видны уличные фонари, они выглядели маленькими желтыми пятнами. Было темно, наверное, часа четыре утра. Ну и я поднялся, и плясал, и выделывал всякие прыжки между этими двумя львами, как дьявол на Лысой горе.

Видишь ли, к счастью, в этот день произошел критический поворот в моих мыслях. Имоджин вернула меня на землю, знаешь, из этого религиозного припадка, и я вспомнил, что у моих издателей уже недели две находится «Старое лицо луны» и ничего от них не слышно. Я им позвонил. Оказалось, уже несколько дней они стараются добраться до меня. Знаешь, детка, песня определенно — хит. Кросби хочет записать ее, и Бэнни Гудмэн тоже. Она будет звучать везде. Мой издатель сказал, что она удачнее, чем «Поцелуи дождя»…

— Ноэль! Как замечательно! — улыбнулась Марджори.

Он быстро пожал руку, которая легла на его ладонь.

— Это будет не меньше десяти тысяч, Мардж, и дело не в деньгах, клянусь. Я знаю, что, если буду хорошим мальчиком, я смогу заработать в «Парамаунте» больше, чем когда-нибудь получу, сочиняя песни и шоу. Но — и именно здесь французы так бестолковы — я чувствую себя более богатым от пяти тысяч, полученных за песню-хит, чем от пятидесяти тысяч, заработанных за столом в «Парамаунт». И при мысли, что у меня опять после четырех лет простоя получился хит, я наполнен счастьем, сладким, полным и всеобъемлющим. И ко мне пришло вдохновение, Марджори. Что делает Ноэля Эрмана совершенно и полностью счастливым? Ответ — хит или Удача. И ничего больше. Удача — это красота без прикрас. И если ты меня спросишь, что после этого я еще хочу от жизни, я скажу тебе: я не хочу ничего, кроме Удачи. А после этого еще Удачи. И до конца моей жизни — Удачи. Я честен. Это самая сердцевина правды, которую люди никогда не скажут

о себе, а половина даже не поверит этому. Но это огонь, который всегда будет гореть, Мардж, это тепло, которое никогда не иссякнет.

Знаешь, что означают все эти деньги для старых бормочущих миллиардеров? Почему они продолжают работать и строить планы? Почему они лежат ночами без сна, высчитывая выгоду новых операций? Они не могут оценить собственную безопасность и власть, так они велики. Они могут пятьдесят лет купаться в золоте — бассейны с шампанским, бриллиантовые собачьи ошейники, гаремы блондинок, они могут обклеить рембрандтами все стены — это не отметит как-то их состояния. И все же его делают больше, больше, больше. Почему? Потому что каждый раз, когда их доход подскакивает, — это Удача. Она и есть первичный двигатель, извечная первооснова человеческой природы, стимул нашего поведения, Мардж.

И я тебе скажу, имея это в руках, можно решить все загадки жизни. Это как исчисление или теория вероятности — идея, открывающая секреты вселенной. И с возрастом это становится все сильнее, сильнее и сильнее. И в старости сильнее всего. Посмотри на политика восьмидесяти лет, который в дождь говорит речь толпе. Что им движет? Не амбиции. Он сенатор уже сорок лет. Кем-нибудь еще он уже не сможет быть. Но если он выиграет на выборах, это будет снова Удача. Он лучше умрет от пневмонии, чем рискнет пропустить Удачу. Возьми священника с белой головой, проповедующего смирение, самоотверженность и кротость, — почему он так красиво владеет голосом? Почему его проповедь отпечатана самым крупным шрифтом, дабы ему не пришлось косить глаза, когда он говорит о самоотречении? Он хочет, чтобы его проповедь была Удачей. Не считаешь ли ты, что самоотверженная мать, голодающая и терпящая нужду, чтобы послать ненаглядную дочь в колледж, не видит в этой девочке главную Удачу своей жизни? Не считаешь ли ты, что коммунист представляет себя частью великой Удачи истории? Возьми такого высушенного старого скептика, как Сантаяна. Если жизнь действительно бессмысленна и не имеет ценности, просто красивая мечта, зачем беспокоиться и писать о ней? Зачем говорить о бессмысленности жизни в двадцати томах, полных блестящего смысла? Очевидно, потому, что каждый том означает следующую Удачу для старого Сантаяны — другая причина не подходит. Что ни возьми на человеческой сцене — это основа. Это универсально, как гравитация, это всеохватывающе, как Бог Спинозы…

Он замолчал, дико уставясь на нее, и она почувствовала ужасную тревогу.

— Ну и что? Я могу продолжать и продолжать, но к чему? Вот в чем дело. Грубо, поспешно, не так сказано. Разве это что-нибудь значит для тебя? Дает ли это тебе хоть тысячную долю того света, который несет мне?

— Ноэль, это абсолютно блестяще!

Его лицо просияло.

— До тебя действительно дошло. Правда? Это звучит, как что-то такое?

— О да, да, конечно!

— Слава Богу! — Он посмотрел на нож и вилку, стиснутые в руках, жир застывал на них маленькими шариками. Он воткнул их в бифштекс, потом бросил нож и вилку и отодвинул тарелку. — Что делает перед моим носом этот большой чертов кусок дохлой коровы? Это самая омерзительная вещь, которую мне приходилось видеть. — Он стукнул по столу кулаком и заорал: — Миссис Кляйншмидт! Уберите это! Принесите мне выпить!

— Ноэль, съешь что-нибудь, пожалуйста, тебе это нужно, — сказала Марджори.

— Мардж, если я проглочу еще хоть кусок этой гадости, я сойду с ума. Все равно что съесть сваренного ребенка. Как могут люди есть мясо? Клянусь, я становлюсь вегетарианцем.

Женщина хотела было заворчать при виде оставленного мяса, но, взглянув в лицо Ноэля, промолчала, унесла тарелку и принесла двойную порцию водки. Он выпил половину.

— Скажи мне еще про то, как хороша моя идея, Мардж. Ты и представить себе не можешь, насколько мне сейчас нужно это услышать. Я чувствую себя, как Галилей, когда он в первый раз увидел спутники Юпитера. Наверное, он бегал, будто свихнувшаяся крыса, и искал, кто бы еще посмотрел в телескоп и сказал, что он не помешался.

— Ноэль, все, что ты говоришь, совсем не помешательство. Это абсолютно правильно. Ты подтвердил, что людьми движет не что иное, как самомнение. Это все знают. И как ты это преподносишь, даже…

Радость стала исчезать с лица Ноэля.

— Самомнение? Кто говорил что-нибудь о самомнении? Я не упомянул это слово ни разу.

— Ну да, но эта жажда удач разве не простое самомнение? Ты совершенно прав, Ноэль, чем больше я узнаю людей, тем больше понимаю… — Она осеклась. Он закрыл лицо руками и стонал. — Ну что не так, ради Бога, дорогой?