Марфа-посадница
Шрифт:
— Дак умирились в ту пору с московским князем!
— А не стоило! Иван только еще сел, сила-то не в руках была.
— Ну и нажили бы мы войну с Москвой восемь лет назад! Небось Басенок, да Стрига, да Федор Давыдович не дети и тогда были! Сам он, что ль, рати водит?
— Решайте, господа. Без вас не решится, а с вами совершится. Что постановим, то и будет!
— Католическим попам надо запретить к нам соватьце! — подал голос славенский посадник Никита Федоров.
— Обговорено уже! — отозвался Еремей Сухощек, чей голос в делах веры, как
— И церкви свои чтоб не строили!
— И это тож.
— Совсем с Русью рвать…
— Смоленщина, да Брянщина, да Киевская Украина, да Волынь, да Полоцкая земля — тоже Русь! — значительно возразил Еремей.
— Русь-то Русь, да под ляхами. Там, слышно, стали православных больно уж утеснять ноне. Как бы не ошибитьце!
— Ошибемся, сошлем литовских наместников с Городца. Воля наша.
Договор по-старому — на всей воле новгородской!
— Ну, кто присягнет? Неревляне все ли согласны? Григорий, как ты?
Тучин хмуро пожал плечами:
— Уже ведь говорили! Одним нам с Москвой не сладить. Но вот только: должны ли мы с нею слаживать?
— Опеть!
— Дак что, и лапки вверх? У тебя самого земли на Двины!
— Вот именно. По землям — надо решиться, а по разуму — не знаю…
Словом, я — «за».
— Ты, Пенков?
— И я тоже.
— А ты, Григорий Михайлович?
— Я — как мир, как все.
— Иван?
— Мы с братом заедино.
— Житьи согласны? Кто скажет?
— Ефим Ревшин!
— Говори, Ефим!
Ефим круто свел брови.
— Нас в Новом Городи до двух тысяч, в одном Неревском конци боле четырех сотен семей! За всех не скажем. То — вечу решать. Иным и страшно покажет. Однако в ляшской земли тамошние дворяна в сейме больше власти имеют, чем мы тут!
— Об этом уже толковали, Ефим!
— Толковали досыти, дотолковатьце не пришлось! Добро бы хоть сотские из наших выбирались!
— И об этом говорка была.
— Была-то была! — упрямо возразил Ефим, и прочие житьи теснее подошли к нему, подбадривая товарища. — Да толку? Феофилат Захарьин против, Овин против, Яков Короб против! Ищо не всех и назвал…
— Судная грамота изменена в вашу пользу!
— Дак ее Московской князь менял! — раздались сразу несколько голосов.
— А земли отберут?
Ефим исподлобья глядел на Селезнева.
— По землям решать, как Тучин сказал, дак и мы согласны! А только чтоб в суде наших не утесняли!
— И в Совете надоть нашим быть! — подхватил Роман Толстой.
— Про Совет погоди! — остановил его Ефим. — Может, нам и свой совет нужен, от житьих, об этом сейчас все одно не сговорим!
— Ладно, пущай плотничана про себя скажут!
Григорий Берденев, сын плотницкого тысяцкого, пожал плечами:
— Уже говорено! Присягать надоть!
— Житьи пусть говорят!
— Мы — тож!
— Мы — как Арзубьев!
— Киприян кого хошь уговорит.
— Только и про то, что Ефим молвил, помнить надоть!
— Григорий Киприяныч, ты в одно с отцом?
— Я и с Ефимом Ревшиным
— Что Славна скажет?
Олферий Иваныч решительно выступил вперед. У зятя Борецкого был такой же, как у родителя, Немира, задиристый норов и тот же крутой лоб, толкачом, и нос отцов, большой и горбатый.
— О чем спорим? Сто лет воюем с Москвой! Пора уразуметь, кто нам главный ворог!
Но взгляды оборотились на Своеземцева. От него, а не от Олферия, зависело сейчас, что решит Славна.
Он стоял бледный, и в голове проносилось: «Да минет меня чаша сия!»
Почему нет отца? Такого важного, уже не от мира сего, в последние годы, когда он постригся и стал иноком Варлаамом у себя, в Важском монастыре…
И все-таки близкого, родного, кого можно было спросить в трудный час! Со дня смерти отца скоро год, а все непривычно без него, и теперь, теперь!
Так он нужен в этот час, в этот миг! «Отче, просвети меня!»
— Я вместе с вами… — сказал Иван тихо, одними губами.
Стали опрашивать пруссов — бояр с Прусской улицы и с Чудинцевой: от Загородья и Людина конца. Мнения опять разошлись, кто-то предложил жеребьи.
— Нет, други! — возразил Селезнев. — Дело такое всем надо решать и уж вместе быть до конца! За каждой вашей головой, господа посадники, сто голов житьих да тысяча черного народа!
— Ты, Юрий, за мать ответишь?
Красавец прищурился:
— Она сама за себя ответит! Уговора не было, за стариков решать. Я как все.
Опять стали обсуждать ряд с Казимиром. Заметно было, что владельцы двинских земель соглашались охотнее тех, чьи владения лежали близ и южнее Новгорода: в Деревской волости, в Бежецкой, Ржевской и Яжелбицкой сотнях, в Заборовье или под Торжком. Еще и по родителям разделились. Младшие Грузы, сыновья Офонаса и Кузьмы, вовсе не спорили. Семен, племянник Александра Самсонова, колебался больше всех. Долго перекорялись Телятевы, выясняя, как и что постановлено с королем Казимиром.
Борецкий с Селезневым знали, что делали, когда собирали одну боярскую молодежь. Здесь решать приходилось самим — уже не спрячешься за широкую спину родителя, не увильнешь под мнение старших.
И когда наконец решили, то по древнему, полузабытому обычаю вынесли меч и на обнаженном клинке принесли клятву — стоять заедино.
И словно повзрослели все после принятого решения. Пусть оно было не окончательным: что еще скажут старики, как решит вече, которое в этом случае легко может выйти из повиновения и поворотить все наоборот… Да и не сегодня это началось, еще Витовт полвека назад набивался в Великие князья Господину Новгороду. И с Иваном не сегодня завязалась борьба, восьмой год тянется: и за Псков, и против Пскова, и посылали, и пересылывали, и мирились, каждый стоя на своем. А вот и подошло. И час пробил. Как удержат изнеженные руки мечи, как пойдут атласные кони под ливнем стрел? Какова-то еще и она будет — воля литовская?