Марфа-посадница
Шрифт:
Чутьем знала, где найти сына.
Он стоял у окна, спиной к свету единственной зажженной свечи, глядя в ночную темноту уснувшего города. Марфа отыскала навощенную лучинку, зажгла свечи в свечниках. Скрестила руки на груди, постояла. Спросила:
— Что думаешь?
— Холопом быть не хочу и у самого Московского князя!
Этих слов и ждала. С удовлетворением она оглядела широкие плечи сына.
Дмитрий вдруг резко повернулся, изронил с мукой в голосе:
— Зачем принял! Молва по городу теперь… Надо было растоптать, швырнуть в лицо!
Борецкая слушала, улыбаясь («Мой норов!»).
— Все было правильно, сын! Война не объявлена, с
— Власть! За власть все и борютце. Головы кладут за власть. Дуром наши бояре мыслят спасение в золоте! Власть отдадим и все потеряем следом. Уже нам в вотчинах не сидеть. А власти подножие — сила. Сила же в людях. Людей собирай! Это Василий Онаньин думает, что на золото все можно купить! С Казимиром ряд сам подпишешь. Надо — поедешь в Литву. Селезнев пущай оповестит всем, не сомневались чтобы. Офонас понял, других вразумлю. К купцам сама съезжу. А теперь — выдь! Гости скоро разъезжатьце начнут.
Перемолви. Будь весел. Устоим!
Дмитрий молча поцеловал руку матери. Вышел. Марфа, задув свечи, кроме одной, вышла следом за ним.
Во время разъезда гостей Борецкая задержалась с Иваном Лукиничем.
Участливо спросила о здоровье. Иван Лукинич посупился, не умел говорить о своих бедах, отмолчался, только в глазах мелькнуло что-то затравленно-жалкое.
— Хотел сказать я… — Он сбился с речи, чего за ним ранее никогда не водилось, и досадливо скривился изувеченной щекой. — Во Псков гонца я уже послал, мне доложат!
Марфа кивнула ему с молчаливой благодарностью. Оба не ведали еще, что через два дня смертельно усталый гонец привезет Ивану Лукиничу известие, что в тот же час, когда Борецкому жаловалось боярство, иные московские послы прибыли во Псков с приказом готовиться к войне с Новгородом, чтобы «всесть на конь» по первому требованию великого князя.
Глава 10
Вы туры, туры, вы малы детоцки, Aа уж вы два тура, братцы, златорогая, Iати у вас турица златошерстная!
Oж вы где вы, туры, были, где вы побыли, Aа уж вы где были, да кого видели?
Oж мы были, туры, да на синем мори, Iриплывали ко бережку прикрутому.
Aо синем-то мори воды да напивалися, A зеленых-то лужочках травы наедалися.
Oж мы были во Шахове, во Ляхове, Aелорусскую землю о-полночь прошли, Eо белой заре пришли в стольный Киев-град.
Oж мы видели, туры, да диво дивное, Aа уж мы видели, туры, чудо чудное:
Oж мы видели стену городовую, Aа уж мы видели башню да наугольную, Eак из той стены из городовыя, Aа из той башни да наугольныя, Aыходила там девица душа-красная, O ней русая коса да до пояса, O ней ясные очи, как у сокола, ?ерны брови у ней, как два соболя, Eицо бело, щеки, как две маковицы, Aыносила она книгу Евангелие, Oоронила она книгу во сыру землю.
Nама плакала над книгой, уливалася:
Iе бывать тебе, книга, на святой Руси, Iе видать тебе, книга, свету белого, Nвету белого да солнца красного, Cори утренной, поздно-вечерние.
Aоспроговорит турам родна матушка, Iати-турица да златошерстая:
— Вы туры, туры, да малы детоцки, Aа уж вы глупые туры, неразумные!
Oам не башня стояла наугольная, Iе стена ли там стояла городовая — A стояла там церковь соборная, Eругом церкви ограда белокаменна.
Iе девица выходила, душа-красная, Aа
Iе бывать тебе, вера, на святой Руси, Iе видать тебе, вера, свету белого, Nвета белого да солнца красного, ?то ни утренной зори, да ни вечерние!
Iна чует невзгодушку немалую.
Iодымает Идолищо четырнадцать голов, Oочет сбить-спалить стольный Киев-град.
Iресвятую Богородицу на огонь спустить!
Aх вы дети мои, дети милые, Cаступите вы за стольный Киев-град E за мать пресвятую Богородицу!
Nлепой певец смолк, перебирая струны.
— Туры вы, туры, малы деточки, охо-хо! — раздумчиво повторил Яков Царевищев, забирая в горсти лицо (он сидел, уставя локти в стол и опустив чело на руки) и сильно проводя ладонями по задубелым щекам и колючей проволочной бороде. — Охо-хо-хо! — повторил он, крепко обжимая бороду. Како помыслим, купцы!
Певец, приняв предложенную чару и ощутив в руке тяжесть дорогого металла, поклонился невидимому для него собранию и заковылял к выходу из гридни. Один из молодцов, провожавших гусляра, подал слепцу его торбу, до отказа набитую снедью — Иваньское братство не мельчилось.
— Задал ты нам загадку, Марко, со своим гусляром, — пасмурно пошутил Павел Баженов. — Туры-ти уж не Борецкие ли? Поди, Митрий Исакович с Федором? Тот-то прямой тур!
— Вот и гляди в оба, как бы веру не продали православную в Шахов-то да в Ляхов! — с провизгом выкрикнул Есиф Костка, по прозвищу Козел, ярый сутяжник, сухопарый и злющий, вечный поперечник во всяком деле — такие есть в каждом братстве купеческом, никуда от них не денешься.
Марко молча посмеивался в бороду.
— Марфа Ивановна будет, а, Марк Панфилыч?
— Будет, обещала.
— Должна быть!
— Борецкому Дмитрию Иван, слышь, боярство пожаловал? Верно ли?
— Верно.
— Смотри-ко!
— Опять бы нам в накладе не остатьце!
Здесь собралась купеческая старшина, тиуны и старосты двух братств:
Иваньского братства вощинников, главного купеческого братства Великого Новгорода и братства заморских купцов — новгородского купечества, ведущего торговлю в Новгороде заморским товаром, — толстосумы, что ворочали сотнями рублей, торговали с Югрой и с Заморьем, со Псковом, Тверью, Москвой, Костромой и десятками других городов. Это их лодейные караваны, выходя на Волгу, спускались до Сарая и Астрахани, их товары верблюдами везли в Бухару, свечи из их воска горели во всех знатных домах Европы, в их меха одевались датские и английские вельможи, из их горностаев шились мантии французским королям. Были тут и некоторые из житьих, уличанские старосты, еще не порвавшие с купечеством и торговлей, как Панфил Селифонтов.
Окладистые бороды, опашни и ферязи темного дорогого сукна, истовые суровые и хитрые лица, внимательные глаза. И пир у них велся по-старому, степенно, с певцом-гусляром, что мерно и неспешно пропевал знакомые старины минувших времен, как было при прадедах, а не так, как повелось нынче в теремах боярских, с игрецами да скоморохами-гудошниками.
Многие из братчинников, как Панфил с сыном, прикупали земли, чуя застой в делах, и все они или большинство, как люди, достигшие своей вершины, боялись любых перемен, справедливо полагая, что после вершины всякий путь пойдет только под горку. А потому не весел был пир, и тяжко задумывались братчинники, и тревога сочилась из речей.