Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете

Азольский Анатолий

— Что свидетельствует о близости режиссера театра к американской разведке, — тут же ввернул какой-то остряк.

Время и впрямь не злобным было, посмеялись, а потом кто-то напрямик спросил: переспала или нет?

Тихо, очень тихо и незаметно перебрался я в первые ряды, полюбоваться

унижением Маргары, но и посочувствовать ей, поскорбить о тяжкой доле старшей сестры — нет, не кончатся для нее тяжкие времена, не перестанут быть злобными… Похудела она, чуть осунулась, ноги задвинула под стул, руки сложила на животе, поджалась, локти стиснуты ладошками.

Вопрос повторили: спала или нет?

Сказала бы “нет” — и можно расходиться, народ знал: все собрания, партийные или общие, по одному шаблону, здесь свои тонкости и условности. Никто б, конечно, не поверил, но таковы уж правила социалистического и партийного этикета.

Она уже и губы сложила для “нет”, но тут глаза ее нашли меня. И она начала медленно подниматься.

Зал мгновенно притих.

— Да! — произнесла она с отчаянием. — Обольстил! Охмурил! В театры водил! Им, иностранцам, многое позволено, билеты куда угодно без очереди. Под луной на скамейке в любви объяснялся!

Стул полетел, она стояла, возвышаясь над президиумом, над залом. Сделала рубящий жест рукой, и зал начал медленно пустеть. По голосу, по позе ее общественность стала понимать: дело-то — с тухлятинкой, какая-то правда есть в том, что говорится со сцены, и правда ни с кем не согласована, правду опасно знать, и лучше, выгоднее держаться от нее, правды, и Маргариты Васильевой — подальше.

— Черт бы его побрал! — Она очки надела, чтоб лучше

рассмотреть меня. — В какую-то квартиру привел, на Масловке, и там же рухнул на колени, слезами обливался. Умолял! Отдаться! Я, мол, еще не испытывал партийного женского тела.

Говорила — а люди убывали и убывали. А я продолжал сидеть. На меня смотрела она, и, пожалуй, не разобрать уже, злоба ли звучала, радость или еще что-то, общему собранию не доступное. Мне же было слышать ее — горько-радостно.

— Любопытство или что было во мне — да не вспомню! И ведь получил свое и — прощай, дорогая Маргарита! А я не знала, что он американский агент, и страдала. Сволочь.

Оглянулся я — а кругом никого, и президиум поредел. Поднялся и — поскорее к выходу, к выходу; еще минута — и на колени перед Маргарой упаду. И упал бы, не восседай на сцене неизменно злобные члены президиума.

Но спектакль кончился, занавес опущен, начиналась жизнь, которую на сцене не увидишь, потому что никто не сочинит пьесу про очереди на улучшение жилплощади, некому рассказать о сыне миллионера, который ныне мечется на подмостках чужого театра, и только я вспомню о сестрах с Беговой, о том, как они любили и страдали, и будут они жить и жить, не ведая о Диане, которая когда-нибудь да прилетит в Москву, найдет меня, в Некрасовку не заходя, расцелует и пропадет. Другие времена настанут, цветы положу на могилу уборщицы, и произойдет еще много чего интересного — и для меня и для Ани, если мы когда-нибудь встретимся…

Кстати: “Осудить за потерю бдительности” — так решило собрание. Без голосования.