Маргарита

Норк Алекс

О прибытии его кто-то узнал заранее, и толпа ожидала.

Детки стояли с плакатиками: «Я хочу учиться в своей школе».

«Высокое лицо» ласково взглянуло на деток и, сопровождаемое, поднялось.

Кашлянуло, пробуя микрофон.

— Дорогие сограждане…

— Дорогие, конечно, — прервал сразу округлый мужик из первого ряда в какой-то махновской папахе на голове, — ты на каждом сколько рассчитываешь заработать?

Охрана внизу шевельнулась в ту сторону.

— Давайте, прежде всего, соблюдать корректность. Дома ветхие, вы это прекрасно знаете. И я вам скажу чистую правду…

— Чистую?! — ехидно рассмеялся

мужик. — Давай чистую, послушаем правду-матку!

Воздух стал чистым, и очень легко задышалось, внутри снялось напряжение, свободной показалась каждая в организме клеточка.

Свобода — она же правда.

«Высокое лицо» почувствовало освобожденье души, радость неизъяснимую оттого, что можно быть полностью самим им собой!

— Вон, Кучерена, я вижу блокнотик держит — цифирки посчитал, что здесь почем. Сунь их знаешь себе куда? Цифирки эти «по-белому», а по-настоящему, не заглядывая в твой сраный блокнотик, сразу скажу: как минимум вдвое больше. Каждый из вас, в гребаных этих квартирках почти что — долларовый миллионер, — его разобрал смех: — Только… хе-ха-ха… только хрен вы и десять процентов получите. Выселим всех к чертовой матери за Окружную. Я вам больше скажу — снесем тут старину на фиг всю. Что старину — Военторг, а, Военторг? В каталогах мира среди памятников конструктивизма, и сто лет бы еще простоял. Французы приезжали, говорили: «Что вы де-елаете». А нам хреном по деревне — снесли и всё! — И тебе, мужик, — он поискал глазами наглого мужика, тот не попался, но фраза уже полетела, — снесем башку вместе с папахой!

В подтверждение «высокое лицо» подняло руку, чтоб врезать хотя бы по воздуху, рука чуть двинулась вниз и застыла, словно схваченная вся гипсом.

Он попробовал ей двинуть еще… воздух тяжелый, он часто дышит, ноги отекли — неприятно стоять…

Что он тут наговорил, а? Что с рукой?

Телекамеры были?..

Вон, две проклятые.

Иуда всегда искренне благодарил человека, давшего любую монетку. И молился за него, чтоб Бог снискал ему благодать. Сколько глаз хороших, и таких, порой, бесконечных.

А братья недолюбливают его.

Как же, один шаркает сандалиями по камням, другой не замечает, что рубаха цепляет шипастый куст — а за все надо деньги платить.

Он досматривает за каждым, делает замечания — кто-то морщится или глупо шутит в ответ.

И посмотрели на него с укоризною, когда он хотел отогнать мальчишек от смоковницы, богатой спелыми ягодами. Мальчишки из соседней деревни — он знает эту деревню, достаточную очень и зерном, и скотом. Мальчишки сильные, не голодные, а со смоковницы он набрал бы полный мешочек.

Учитель шел впереди, повернулся и приказал оставить мальчишкам дерево.

Царствие небесное, о котором говорит Учитель, а братья задирают головы вверх — оно не там, оно в человеке. В которых-то точно есть. Он долго стоял у входа на рынок на солнцепеке, долго — и никто не давал. Солдат-римлянин скучающе смотрел на него, стоя в тени на посту. А когда Иуда, вздохнув тяжко, собрался уже уходить, сделал знак подойти. Рука протянулась и сунула ему монету с

профилем Римского Императора — крупная денежка для простого солдата, и глаза — чуть улыбающиеся и ласковые. Иуда низко поклонился, и слеза упала на землю.

С утра профессор Рождественский отправился по приглашению в Академию, а днем, вернувшись, узнал от Зины, что «барышня» полдня провела сидя за Интернетом.

— Денис Денисович, она мясное отказывается есть. Говорит: люди не звери.

— Э, собственно… а рыбу?

— Рыбу не отказывается, говорит, нельзя есть теплокровных, они нам братья.

— Формально она права. Да-с, — профессор подумал, что можно самому иной раз заскочить в ресторан, а здесь, дома… — Зинуля, ты готовь нам всем теперь рыбные блюда, ну, икорки, там, красной-черной давай.

— Яйца ведь тоже можно?

— Можно, это у тебя идея полезная.

* * *

Толстяк зашел в недорогую пивную и вышел оттуда уже через две минуты, утирая рукавом губы.

А через десять секунд джип с очень темными стеклами отъехал от тротуара.

— Вы что, ребята?

Двое с боков.

По ушам судя — продукция «сделанная со стаканом». Старший на переднем сиденье рядом с шофером.

— Молчать!

— А далеко едем? Я деньжат-то с собой на пивко только взял.

— Заткнись, урод.

С боков для убедительности надавили.

* * *

Министр испытывал, что называется, кайф, ныряя в разные уголки памяти, но что-то стало происходить и другое — посещённое, сменяясь другим, не уходило совсем, а отступая несколько вглубь, продолжало маячить, куски находили друг друга, монтировались между собой и складывались.

— Иуда, посмотри эту монету. Золотая, попробуй на зуб?

— И пробовать не буду, я знаю эту чеканку — там половина медь.

Другие лепятся.

— Некогда мне с вами.

— Ну эту вот только взгляни.

Он берет в пальцы крупную монету и недолго рассматривает.

— Карфагенская она, ей двести лет.

— А за сколько менять?

— Ни за сколько, она у тебя год пролежит без движенья.

— Эх, беда-то! Всучили мне.

— А ты вот что сделай. Монета хорошо сохранилась, подойди к римлянам, не к солдатам, а из начальников. И меньше чем за два сребреника отдавать не соглашайся.

— Неужто два сребреника?

— Попомни мои слова.

Большой «полуофициальный» совет под руководством представителя администрации — человека не из самых главных, но немаленького, и тесно связанного с бизнес-кругами — проигнорировать было никак невозможно.

Главный «Торговый» не зря совсем приехал туда с тяжелым чувством — первый же вопрос от председательствующего прозвучал до примитивности безобразно:

— Ну и как будем вынимать у этой суки деньги?