Мари. Дитя Бури. Обреченный (сборник)
Шрифт:
Хотя я исправно закрывал глаза всякий раз, когда в фургон заглядывала добрая фру, проверявшая, как мне отдыхается, на самом деле сон, насколько помнится, не приходил довольно долго. Как можно было заснуть, если сердце раздирали на части сомнения и страхи? Подумайте сами, мой читатель, подумайте сами! Минул час, за ним другой, а мой разум все перебирал варианты спасения жизни восьми белых людей – детей, мужчин, женщин, включая девушку, которую я любил и которая любила меня. Лишь от твердости моей руки зависело, будет ли она в безопасности или подвергнется бесчестью и поруганию. Нет, нельзя допустить, чтобы ее опозорили; я отдам ей свой пистолет, и она будет знать, что делать, если до этого дойдет.
Тяжкая ответственность стала тем бременем, которого
Я молил Всевышнего даровать мне сил и мудрости справиться с бедой, не уронить свое достоинство и не подвести несчастных буров, для которых мой провал будет означать кровавую смерть. Я молился, покуда пот не заструился по моему лицу, а затем внезапно впал в забытье. Не знаю, как долго пролежал я в таком состоянии, должно быть, около часа. Потом я резко очнулся – и отчетливо расслышал тоненький голосок, но он не мог принадлежать человеку; как мне почудилось, некто вещал прямо у меня в голове и произнес такие слова: «Ступай на холм Хлома-Амабуту и понаблюдай за стервятниками. Делай то, что подсказывает тебе рассудок, и, хотя бремя твое тяжело, ничего не бойся».
Я сел, вспомнил, что нахожусь в женском фургоне, и внезапно ощутил в себе некую загадочную перемену. Я перестал быть прежним. Мои сомнения и страхи исчезли, моя рука была тверда, как скала, а с души словно свалился тяжкий груз. Я знал наверняка, что смогу подстрелить трех назначенных мне стервятников. Понимаю, сколь нелепо это звучит, и случившееся легко объяснить тем напряжением нервов, в котором я пребывал; смею думать, что это и вправду было истинной причиной моего воодушевления. Но все же не стыжусь признаться: я тогда решил – и считаю так до сих пор, – что дело заключалось в другом. Я верил и верю, что в минуту опасности Всевышний заговорил со мной, ответил на мои искренние мольбы и на молитвы остальных, даровал мне наставление и наделил спокойствием и уверенностью, в коих я столь нуждался. В любом случае, моя убежденность в этом была такова, что я поспешил подчиниться словам, изреченным тем неземным, нечеловеческим голосом.
Выбравшись из фургона, я отыскал Ханса, сидевшего неподалеку, прямо на палящем солнце. Мне показалось, что готтентот глядит на светило, даже не жмурясь.
– Где мое ружье, Ханс? – спросил я.
– Интомби? Здесь, баас, я положил ее остудиться, чтобы она не выстрелила раньше времени. – Он указал на маленький бугорок травы рядом с собою.
Следует пояснить, что туземцы дали моему ружью прозвище Интомби – «девушка», потому что оно было тоньше и изящнее других ружей.
– Ты его почистил? – уточнил я.
– Она не была чище с тех пор, как вышла из огня, баас! Порох я просеял и положил сушиться на солнце заодно с крышками (так он называл капсюли), а пули подогнал по стволу, чтобы не случилось неприятностей, когда будешь стрелять. Если ты промахнешься по аасфогелям, в том не будет вины Интомби, пороха или пуль. Это будет только твоя вина.
– Утешает, – проворчал я. – Ладно, пошли. Хочу взглянуть на тот холм смерти поближе.
Готтентот слегка отпрянул:
– Зачем, баас? Зачем идти туда раньше времени? Туда не ходят просто так, туда отводят на казнь. Зулусы говорят, что призраки блуждают там даже днем, кружатся над камнями, где были убиты обреченные.
– А еще там летают стервятники, Ханс. Я хочу своими глазами посмотреть на них, понять, куда и как лучше стрелять.
– Это мудро, баас, – одобрил хитрый готтентот. – Ведь по гусям в Груте-Клуф палить было проще. Гуси летают по прямой, как ассегаи, не то что аасфогели. Непросто попасть в птицу, которая кружит и кружит.
– А то я не знаю! Пошли.
Едва мы поднялись, из-за другого фургона показалась фру Принслоо, а за нею шла Мари, очень бледная и понурая; ее чудесные
Фру спросила, куда мы собрались. Я честно объяснил, куда именно. Она поразмыслила и сказала, что это правильно, – дескать, всегда полезно изучить поле битвы перед сражением.
Я кивнул и отвел Мари в сторонку, под прикрытие колючего кустарника.
– О Аллан, когда же все это закончится?! – воскликнула она жалобно.
Мужества ей было не занимать, но у всего имеются свои пределы.
– Скоро, любимая. Все будет хорошо, – ответил я. – Мы справимся с этой бедой, как справлялись с другими.
– Откуда ты можешь знать, Аллан? Ведь все в руках Божьих.
– Господь поведал мне, Мари. – И я пересказал суженой все, что говорил мне голос в моей голове.
Мари как будто немного успокоилась.
– Не знаю, не знаю… – В ее тоне проскользнуло сомнение. – Это был всего лишь сон, Аллан, а во сне всякое бывает. Ты можешь и промахнуться.
– Я похож на того, кто может промахнуться, Мари?
Она оглядела меня с головы до ног и сказала:
– Нет, не похож, хотя и выглядел таким печальным, когда вернулся от короля. Теперь ты совсем другой. И все же, Аллан, ты можешь промахнуться – не спорь! Что тогда? Эти жуткие зулусы приходили к нам, пока ты спал, спрашивали, готовы ли мы взойти на холм смерти. Они уверяли, что Дингаан не отступится. Если ты не подстрелишь стервятников, он велит нас убить. Похоже, стервятники считаются у них священными птицами; если ты промахнешься, король может решить, что ему нечего бояться белых людей и их колдовства, и начнет с того, что расправится с пленниками. И только меня оставят в живых. О, как мне тогда быть, Аллан?
Я посмотрел на нее, встретил ее взгляд – и достал из внутреннего кармана куртки двуствольный пистолет, который и вручил девушке.
– Он заряжен и стоит на полувзводе, – предупредил я.
Она кивнула и молча спрятала оружие под передником. Затем, не тратя лишних слов, мы поцеловались и расстались. Никому из нас не хотелось затягивать прощание.
Холм Хлома-Амабуту располагался поблизости от нашей стоянки и от хижин преподобного мистера Оуэна, приблизительно в четверти мили; он высился над плоским вельдом, как бы вырастая из земли над неглубокой лощиной, каковая едва ли заслуживала считаться оврагом. Когда мы подошли ближе, бросилась в глаза безжизненность этого места: вокруг зеленела густая весенняя трава, а на холме не было ни былинки. Он стоял голый и угрюмый, покрытый черными, будто закопченными, валунами. Среди них изредка попадались хилые кустики с темной листвой; вдобавок большинство камней были словно обильно забрызганы известкой, из чего следовало, что на них нередко сиживали пирующие стервятники.
Сдается мне, в Китае есть поверье, будто у каждого уголка земли есть злой или добрый дух, этакий гений [46] , как говаривали древние; так вот, Хлома-Амабуту и еще несколько мест в Африке заставляют признать правоту китайской мудрости. Стоило мне ступить на эту проклятую землю, подобную Голгофе, Лобному месту, как по моей спине пробежал холодок. Быть может, сказалась сама атмосфера этого холма, физическая или, если угодно, духовная, либо меня посетило предчувствие, некое предвидение того жуткого зрелища, какое мне было суждено узреть здесь воочию несколько месяцев спустя. Либо же осознание предстоящего судилища заставило мою молодую кровь на мгновение застыть в жилах. Не могу сказать, в чем точно была причина, однако произошло именно это, а минуту или две спустя, когда моему взору открылось, какими «украшениями» усеяна вершина, стало понятно, что нет необходимости искать мистическое оправдание посетившему меня страху.
46
В классической мифологии гений – дух-хранитель; считалось, что каждая местность имеет собственного духа, гения места (лат. genius loci).