Мари. Дитя Бури. Обреченный
Шрифт:
При этих словах его лицо помрачнело.
– Отец! – укорила Мари, и личико ее вспыхнуло румянцем, который я мог различить даже под чепцом. – Я сидела вовсе не на солнце, а в тени дерева. И не просто сидела, а складывала цифры, которые мсье Леблан записал на моей табличке. Вот, смотрите. – И она предъявила табличку, всю покрытую вычислениями. Цифры кое-где немного стерлись от соприкосновения с моими волосами и с ее чепцом.
Тут вмешался мсье Леблан, заговоривший по-французски; я понимал в общих чертах, о чем идет речь, потому что мой отец научил меня основам этого языка, а все, что касалось иностранных языков, я схватывал быстро. Так или иначе я понял, что он спрашивает, не тот ли я cochon d’anglais, то есть английская свинья, которую в наказание за его грехи ему предстоит обучать. И добавил, что это должен быть я, поскольку мои волосы (а я
С меня было достаточно; прежде, чем кто-то другой успел заговорить, я ответил по-голландски – и гнев сделал меня красноречивым и дерзким.
– Да, это я. Знаете, минхеер, если вы будете меня учить, то, надеюсь, я больше ничего не услышу об английских свиньях.
– Да неужели, gamin? [13] Молю, поведайте, что произойдет, если я осмелюсь повторить эту фразу?
– Думаю, минхеер, – ответил я, побелев от ярости при этом новом оскорблении, – с вами случится то же самое, что случилось с этим животным. – И указал на тушу клипшпрингера на седле Ханса. – Если коротко, я вас застрелю.
13
Мальчишка (фр.).
– Peste! Au moins il a du courage, cet nefant! [14] – вскричал изумленный мсье Леблан.
Следует признать, что после этой стычки он зауважал меня и никогда больше не оскорблял при мне мою родину.
Марэ поспешил вмешаться.
– Это вы свинья, Леблан, а не этот юнец, ибо вы уже пьяны, несмотря на ранний час! Глядите – бутылка с бренди наполовину пуста! – по-голландски, чтобы я понял, воскликнул он. – Вот какой пример вы подаете молодым! Еще раз скажете что-либо подобное, и я отправлю вас умирать от голода в вельде. Аллан Квотермейн, вы, верно, слышали о моей нелюбви к англичанам, однако я должен попросить у вас прощения. Надеюсь, вы простите мне слова, которые произнес этот негодяй, уверенный, что вы их не поймете! – Тут он снял шляпу и поклонился мне столь же величественно, как его предки, должно быть, кланялись королям Франции.
14
Черт побери! По крайней мере, он храбр, этот юнец! (фр.)
Лицо Леблана вытянулось. Он поднялся и удалился нетвердым шагом, чтобы, как я узнал позже, окунуть голову в бочку с холодной водой и выпить пинту свеженадоенного молока; таковы были его излюбленные противоядия от чрезмерных возлияний. Примерно полчаса спустя, когда Леблан присоединился к нам и мы приступили к уроку, он был почти трезв и изысканно вежлив.
После того как француз ушел, а мой юношеский гнев слегка остыл, я передал хееру Марэ теплые слова своего отца, а также попросил принять в дар антилопу и птиц; могу поклясться, что второе понравилось ему куда больше первого. Мои седельные мешки отнесли в приготовленную для меня комнату, крошечную, находящуюся по соседству с той, которую занимал мсье Леблан, а Хансу велели отвести наших лошадей на местное пастбище и строго наказали стреножить их, чтобы те не ускакали домой.
Покончив с этим, хеер Марэ показал мне помещение для наших с Мари занятий – ситкаммер, или гостиную; в отличие от большинства бурских хозяйств, на этой ферме было сразу две гостиных. Помню, что пол в комнате был из даги – так называют смесь кусков термитника с коровьим навозом. Пока этот «раствор» еще не застыл, в него насыпают гальки, чтобы полы не изнашивались под ногами; получается не то чтобы красиво, но надежно и даже приятно глазу. Что касается остального, в помещении было одно окно, выходившее на веранду и пропускавшее достаточно затененного света, тем более что оно всегда было распахнуто настежь; потолок образовывали стебли тростника, которые не стали покрывать штукатуркой; в углу стоял большой книжный шкаф со множеством французских книг, в основном принадлежавших мсье Леблану, а середину комнаты занимал крепкий и грубый стол из местной светлой древесины, также служивший разделочной колодой. Еще припоминаю цветную литографию с изображением великого Наполеона – картину сражения, где он одержал очередную победу: император восседает на белом жеребце и машет фельдмаршальским жезлом, а у копыт коня высятся горы тел – убитые и раненые. Близ окна, прямо в тростнике потолка,
В тот же день я отправился исследовать это привлекательное место, посчитав, что никто мне не помешает, но внезапно был остановлен диковинным звуком, который доносился из темного угла у книжного шкафа. Гадая, что это за звук, я осторожно приблизился и увидел облаченную в розовое фигурку, стоявшую в углу, точно наказанный ребенок. Она прижималась лбом к стене и тихо плакала.
– Мари Марэ, почему ты плачешь? – спросил я.
Она обернулась, откинула длинные черные волосы, упавшие ей на лицо, и ответила:
– Аллан Квотермейн, я плачу от стыда! Этот пьяница-француз опозорил нашу семью в твоих глазах!
– Подумаешь! – воскликнул я. – Он всего-то назвал меня свиньей, а я показал ему, что и у свиньи бывают клыки.
– Ты смелый, – сказала она, – но Леблан имел в виду не только тебя, а всех англичан, которых он люто ненавидит. И хуже всего то, что мой отец с ним заодно! Он тоже ненавидит англичан. О, я уверена, что эта ненависть навлечет беду, настоящую беду, и многие погибнут!
– Даже если так, мы же ничего не можем поделать, правда? – спросил я с беззаботностью, столь свойственной юности.
– Почему ты так уверен? – возразила Мари строгим тоном. – Тсс! Я слышу, мсье Леблан идет!
Глава II
Нападение на Марэфонтейн
Нисколько не намереваюсь описывать в подробностях годы, проведенные за изучением французского языка и прочих предметов, которые нам преподавал мсье Леблан. Он был человеком ученым, однако настроенным весьма предвзято. Вот уж действительно «было бы о чем говорить, сэр»! Когда мсье Леблан бывал трезв, казалось, что попросту не может быть наставника более мудрого и сведущего, пускай он нередко отвлекался от основной темы и принимался рассуждать о всяческих побочных вопросах, которые сами по себе были небезынтересны. Стоило же ему выпить, он воодушевлялся и мучил нас рассуждениями о политике и религии – точнее, о вреде последней, поскольку отличался изрядным свободомыслием; надо отдать ему должное, он знал за собой эту слабость и проявлял определенную осмотрительность, а потому ни разу на моей памяти не заводил подобных речей с хеером Марэ. Добавлю, что нечто вроде юношеского кодекса чести не позволяло нам рассказывать другим о вольномыслии француза. Когда же он напивался до беспамятства (а это случалось не чаще раза в месяц), то просто засыпал на занятиях, и мы могли делать что вздумается – опять-таки, соображения чести не позволяли нам выдавать учителя.
В целом мы хорошо ладили, поскольку мсье Леблан после той, первой стычки при знакомстве был неизменно вежлив со мной. Мари он восхищался, как и все вокруг, начиная с ее отца и вплоть до ничтожнейшего раба. Признаюсь, что я был очарован ею сильнее всех прочих, вместе взятых; сначала вследствие той привязанности, которая нередко возникает у детей, а потом, когда мы повзрослели, по настоящей любви, что одновременно порождалась этим восхищением и проистекала из него. Пожалуй, было бы странно, не возникни рано или поздно такое чувство между нами, ибо мы проводили вдвоем и без присмотра половину каждой недели; вдобавок Мари, нравом светлая, как ясный день, никогда не скрывала своего расположения ко мне. Смею заметить, что внешне ее отношение было вполне приличным и достойным, почти сестринским или даже материнским, как будто она никогда не забывала, что выше меня на полдюйма и старше на несколько месяцев.
Более того, с самого детства она была женщиной, как говорят ирландцы, и такой ее сделали обстоятельства жизни и собственный характер. Приблизительно за год до нашей встречи ее матушка, чьей единственной дочерью она была и кого она уважала и любила всем сердцем, скончалась от продолжительной болезни, и Мари пришлось взять на себя заботы об отце и о хозяйстве. Думаю, она казалась старше и серьезнее оттого, что на ее плечи легло бремя, слишком тяжкое для столь юного создания.
Время шло, я тайно восхищался Мари и преклонялся перед нею мысленно, но ни словом не обмолвился о своих чувствах, а Мари разговаривала со мной так, словно я был ее ненаглядным младшим братом. Никто – ни наши отцы, ни мсье Леблан – не замечал этих удивительных отношений и, похоже, не догадывался, что они способны привести к трагическим осложнениям, весьма и весьма печальным для всех, по причинам, которые я изложу далее.