Марина Цветаева. Неправильная любовь

Бояджиева Людмила Григорьевна

— «Не снисхожу». Это лучшая защита, возможность подняться «над». И оттуда плевать!

Сергея удивляло, что в нем самом нет прежде вскипавшего бешенства на всякую обиду, брошенную в адрес Марины. Приглядываясь к себе, он с удивлением начинал понимать, что их общий, неразделимый внутренне путь с Мариной разошелся. Как же и когда это случилось?

Сергей, росший слабым и впечатлительным ребенком, с детства боялся темноты, разбойников, мертвецов. Боялся спать в темной комнате или когда дома не было родителей. Он боялся обидеть, быть несправедливым, солгать даже мысленно, боялся помешать, быть навязчивым. Болезненная деликатность и крайняя ранимость сына беспокоила родителей с раннего возраста. «Перерастет» — считали все и упирали на необходимость лечить легкие.

В сущности, его спасла Марина. Своей

огромной, как раз ему по мерке, — любовью. Своей заботой и преклонением. Первые симптомы разлада проявились в порыве Марины к Парнок, в увлечении Мандельштамом. Сергей, переросший прежние страхи, нашел в себе силы противостоять унижению отверженности — уйти в санитары военного поезда. И после — рвался воевать за Россию. Не проявил особой удачливости, но ни разу не струсил, не предал. Все это время они были с Мариной как сплетенные корнями деревья. Она поддерживала его, он жил и боролся ради нее, прощая измены. Множество эпизодов Марининых страстей прошли по «статье» платонического «содружества душ», издержек поэтических пожаров. Сергей старался понять и объяснить Маринину особенность «питаться влюбленностями», как потребностями поэтического механизма «возгорания». Он прошел войну с Мариной в сердце, каждый миг спасаясь мечтой о мгновении встречи. Когда же через пять лет мучительной разлуки встреча эта произошла — как больно Сергей «разбился» о Маринино равнодушие, увлеченность другим. А ведь только она, как поэт, пользовалась привилегией «разбиваться вдребезги»!

Надежды Сергея на спокойную семейную жизнь в эмиграции оказались наивны. Марина уже шла по своей дорожке. Сплетясь корнями со своим суженым — ветвями тянулась к свету новых увлечений. Пожар любви с Родзиевичем едва не спалил ее дотла. Но какие стихи выросли на пепелище! Марина спаслась — ушла в обожание сына. А Сергея история с Родзиевичем сломала. Эфрон вдруг понял, что является лишь придатком Марины — знаменитого Поэта. Придатком ее воли, ее характера, поступков, решений. И лишь одно может поднять его в ее глазах — освобождение. Собственная, раздельная в мыслях и душе жизнь, сопоставимая с жизнью Марины. Поэта и актера из Эфрона не вышло — но ведь как лихо идут дела в социальной сфере! Политика — вот истинное дело Сергея, наследственного политика, человека боевой биографии и незапятнанной чести. Марина поймет, Марина оценит. Не может не оценить, когда он сумеет принести родине реальную пользу…

— Извините, мсье, двое детей, большая семья… Это слишком низкая оплата. — Перед ним захлопнулась дверь очередной квартиры. Надо было подыскать на зиму жилище подешевле, в каком-нибудь рабочем пригороде. Сергей обходил подчеркнутые в газете с объявлениями адреса, и везде одно и то же — квартира оказывалась слишком дорогой для них. Даже те, что пугали ужасающим убожеством. Вспомнились дни, когда они с Мариной бегали по Москве, выбирая жилище поэкзотичней, и наткнулись на квартиру в Борисоглебском! Оплата ведь не смущала, о деньгах можно было не думать… Прочь воспоминания — впереди жизнь. Сергей чувствует, что сумеет выбраться из норы нищенства, вырваться из жалких трущоб. Надо только мыслить позитивно — это ему всегда удавалось.

Он брел по Парижским улочкам, полным печальных людей с глазами «разбившихся» вдребезги эмигрантов, и ощущал себя иным, предприимчивым, сильным. Он чувствовал, что сумеет подняться над ними, превратить свою обидную ненужность в деятельность яркую и полезную.

«Дай мне руку — на весь тот свет!»

Поиски Цветаевой родственной души, равной ей по инакости, в мире не-поэтов зачастую велись тщетно и, несмотря на всю генерируемую ею на «растопку» энергию, кончались крахом. Острый критический ум Цветаевой наверняка заранее просчитывал тщету такой попытки, но желание «обманываться», неутолимая «жажда на людей» была сильнее. Судьба подарила ей щедрое вознаграждение — в 1922 году, с первым письмом Пастернака и его книгой «Сестра моя — жизнь», начались самые серьезные и значительные в жизни Цветаевой отношения, синтезировавшие глубинное человеческое и профессиональное взаимопонимание.

Разгорались и начинались они в период романа с Родзиевичем, переписки с Бахраком, но имели особый статус: святого и неприкосновенного. В течение 13 лет в отношениях Цветаевой и Пастернака

происходили значительные метаморфозы. Стремление к неразрывной дружбе переходило в страсть, жажда творческой близости воспаряла к мечте о совместной жизни. Грандиозный эпистолярный роман то казался лишь эфемерным полетом фантазии, то, похоже, был близок к вполне реальному осуществлению.

Планы встреч строились так вдохновенно и так горячо продумывались, что удивляешься их несбыточности. Два раза не заметили друг друга в Москве, дважды разминулись в Берлине, не встретились, долго обговаривая желанное свидание, летом 1925 года в Веймаре, городе Гете, обожаемом обоими. В 1927-м планировали вместе ехать к Райнеру Мария Рильке — тому, кто в современности олицетворял для них Поэзию. Рильке умер в последние дни 1926 года.

Заочные, заоблачные отношения с Пастернаком стали существеннейшей частью жизни Цветаевой — негаснущим пламенем вдохновения, желанием восхищать друг друга, внутренним мотором творчества, защитой от давящей нелепости быта, от непонятости, обид, разочарований.

Пастернак был лучшим из адресатов, с которым она могла говорить, как с самой собой. Она воспринимала его как своего двойника и была уверена, что он понимает и ценит все тонкости ее поэтического языка. Эпистолярный монолог Цветаевой, обращенный к Пастернаку, видоизменялся, наполняясь то восторгом, то внушением, то страстным призывом, то рыданием. Накал страсти достигает предела в одном из самых драматических цветаевских циклов — «Провода»:

О по каким морям и городам Тебя искать? (Незримого — незрячей!) Я проводы вверяю проводам, И в телеграфный столб упершись — плачу.

По сравнению с Цветаевой Пастернак гораздо скупее и сдержаннее выражает чувства в стихах: между 1926 и 1929 годами он написал ей три стихотворения, сделал Марину прообразом героини своей повести. Марина же — засыпала его письмами, убеждая, что она — идеальная пара, оторванная от него волею судьбы. Она уверяла его и себя, что они могут быть счастливы; «Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы — и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете, и, особенно, на том, который уже весь в нас».Бурные и совершенно эфемерные мечты о совместной жизни, без каких-либо практических планов — где жить, каким об» разом оторваться от реальности? Ведь у каждого семья, дети, они разделены границей, которую с каждым годом все труднее преодолеть? Изначально эти планы были предназначены лишь для существования в ее фантазиях:

Да, в другой жизни — наверняка: Дай мне руку — на весь тот свет! Здесь — мои обе заняты.

Цветаева повторяет это неоднократно. Ее отношения с Пастернаком воспринимались как мистический брак, в котором вдохновенье связывает крепче любых других уз. Она была уверена, что он принадлежит ей, эта уверенность держала, помогала противостоять повседневности. Виртуальный «пожар» не вклинивался в ее семейную жизнь, он полыхал на другом уровне Бытия. Цветаева посвятила творчеству Пастернака три статьи: «Световой ливень», «Эпос и лирика современной России (Владимир Маяковский и Борис Пастернак)» и «Поэты с историей и поэты без истории». В январе 1932 года Цветаева закончила «Поэт и Время» — с докладом под этим названием она выступила 21 января.

Увы, Цветаева не понимала, как ограничена свобода Пастернака его положением внутри советской системы, как сложны отношения в семье. Но она отлично знала, что не решится оставить Сергея. Даже в те годы, когда они стали отдаляться друг от друга.

И все же, когда в 1931 года Цветаева услышала, что Пастернак разошелся с женой, а значит — собрался жениться на другой — горячо полюбившейся, удар был сильнейшим. Она прекрасно понимала, что совместная жизнь с Пастернаком для нее невозможна. Но его новая женитьба, а значит — всепоглощающая влюбленность — ощущалась изменой тому высочайшему, что связывало только их двоих. Точку в периоде страстного взаимопритяжения человеческого и творческого поставило глубокое разочарование невстречи.