Марина Цветаева

Гуль Роман Борисович

Дальнейшее... Оно теперь общеизвестно. Материально тяжелая жизнь Марины в Париже кончилась трагически. После бегства Эфрона, оставшись одна (с сыном Муром) Марина решила ехать в Сов. Союз. Не знала, что дочь попадет в концлагерь, а муж скоро будет расстрелян.

В Сов. Союзе власти встретили ее недоброжелательно, а потому и писатели по генеральной линии сверху тут же отнеслись недоброжелательно. Асеев даже отказался ее принять (перестраховывался чересчур!). Многие ее не приняли и не помогли. Под конец Марину Цветаеву знаменитого русского поэта загнали в дикую глухомань, в Елабугу, где она должна была мыть посуду в какой-то столовке. Кончилось петлей и безымянной могилой. А ведь незадолго до отъезда эмигрантка Цветаева писала: мои русские вещи... и волей не моей, а своей рассчитаны на множества... В России как в степи, как на море есть откуда и куда сказать... Там бы меня печатали и читали... В России да. Но Цветаева приехала в иную страну, которая называется Союз Советских Социалистических Республик, и здесь ей вместо печатали и читали предложили повиснуть в петле (за ненадобностью).

Что сказать о Цветаевой? Цветаева, конечно, большой поэт и большой образованный, блестяще-умный человек. Общаться с ней было действительно подлинным платоническим наслаждением. Но иногда у Марины Ивановны, как у всякого смертного, проскальзывали и другие, сниженные черты. Когда-то Адамович, полемизируя с ней, написал, что в

творчестве Цветаевой есть что-то не вечно-женственное, а вечно-бабье. Не знаю, можно ли было такую вещь написать, в особенности Адамовичу. Но не в творчестве, а в жизни у Цветаевой вырывалась иногда странная безудержность. Например, она мне писала в одном письме какие-то не долженствующие быть в ней, сниженные вещи о том, как у нее начиналась большая дружба с Эренбургом, как им были сказаны все слова, но как Эренбург предпочел ей другую (пплоть!) женщину. Это были вульгарные (для Цветаевой) ноты. Но Адамович-то был неверен в своей грубости, ибо писал о Цветаевой-поэте. А в творчестве своем Цветаева наоборот была, я бы сказал, мужественна. Женственные ноты в ее лирике прорывались не часто, но когда прорывались, то прорывались прекрасно. Я больше всего люблю лирику Цветаевой, а не ее резко-ритмические, головные поэмы (хотя Белый восхвалял именно ее непобедимые ритмы).

Ну, вот. Конец. Осталась у меня в памяти Цветаева, как удивительный человек и удивительный поэт. Она никак не была литератором. Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей. И этот мир ее со всех сторон своими углами резал и ранил. Давно, из Мокропсов она писала мне в одном письме: Гуль, я не люблю земной жизни, никогда ее не любила, в особенности людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы сумела. Да, может быть.

South Jamesport, N.Y., 1980