Марина

Драбкина Алла Вениаминовна

— Он… негодяй.

Ксана хихикнула. Лаура разрыдалась пуще прежнего. Все присутствующие были еще в таком возрасте, что не могли спокойно видеть чужие слезы, а того, кто плакал, считали непременно правым и несправедливо пострадавшим. Поэтому на Ксану посмотрели довольно злобно.

— Я ему голову оторву, — мужественно сказал Клим Воробей.

— Морозова, что же ты не следишь за своим Керубино? — каким–то гнусавым, намеренно ханжеским голосом спросила Аня Воробьева.

Марине захотелось было ответить, как она относится к «своему Керубино», а заодно и к Ане Воробьевой. Но ей стало стыдно так задешево предавать Стасика, она разозлилась на всех остальных, на

этот визгливый детский сад. Наглым взглядом смотрела на нее Воробьева, презрительно щурился Лагутин, а Марина чувствовала, что Стасик тут ни при чем, что эти долго ждали повода прицепиться к ней, к Марине. Раздразнить, а потом посмотреть, как она себя будет вести.

— Я не думала, что после безумных притязаний Эдварда ты не сможешь справиться с бедным Стасиком, — сказала она Лауре.

— При чем тут какой–то Эдвард? — завопил Клим.

— Лаура знает.

— И все знают, — вдруг добавила Воробьева, — Лауре надо бы поменьше врать, Морозова абсолютно права. И вообще, мои дорогие, нечего тратить рабочее время на чепуху.

Такое Заявление в ее устах было странным: сама–то она никогда не работала, но все почему–то сочли нужным подчиниться ей и разойтись. Клим Воробей, как больную, повел Лауру умываться. Не ушла только Аня. Она сидела на подоконнике и спокойно наблюдала, как Ксана и Марина работают.

— Помогла бы… мусор бы, что ли, вынесла, буркнула ей Ксана.

— Чего нет — того нет, — сказала Аня, — не чувствую себя готовой на такие подвиги.

Ксана помолчала, а потом сказала Марине так, будто Ани здесь не было:

— Вот видишь? У Воробьевой все наоборот.

— Что — наоборот? — не поняла Марина.

— Ну, вот ты сказала, что всю жизнь хотела стать такой, как все, чтоб тебя не видели и не слышали, чтоб на тебя не обращали внимания… И все равно тебя всегда будут видеть, пусть даже не любить, но всегда будут видеть, всегда на тебя будут обращать внимание. А Воробьева, несмотря ни на что, ни на свои шмотки, ни на свою красивую гладкую рожу, всегда будет по сути такой, как все, и всю жизнь будет вертеться на пупе, чтоб выделиться. В этом разница.

— Однако, интересная теория, — спокойно сказала Аня. — А главное — сколько страсти!!! И как это вы так быстро сумели подружиться?

— А почему нет?

— Не верю я в женскую дружбу.

— Пошло, — фыркнула Ксана.

— Особенно две актрисы… — спокойно продолжала Аня, — при первом же успехе одна постарается за кулисами наступить другой на шлейф платья, чтоб сорвать выход… Именно лучшая подруга поступила так с моей мамой…

— А твоя мама наступила на нее в следующий раз?

— Нет, она этого не сделала.

— Ну, все еще впереди…

— У моей мамы уже ничего, нет впереди. Она умерла.

— Извини.

— Не за что. — Воробьева уже опять паясничала, кривлялась, а Марина готова была согласиться с Ксаной, что Анечке действительно хочется выделиться. И это, как ни странно, меняло дело и даже примирило ее с Воробьевой. Тем более что та вдруг поднялась с подоконника, взяла швабру и начала подметать помещение, работала она, что удивительно, с хорошей сноровкой, и, в отличие от Лауры, не поднимала туч пыли, и ей не надо было показывать, где она оставила мусор и грязь. Она прибрала все минут за пятнадцать, на что Лауре потребовалось бы полтора часа.

Когда работа была закончена и девочки, как всегда, пошли к Марине, чтобы, дружно приготовив обед, поболтать о том о сем, Анечка пошла с ними. За Анечкой увязалась Валя Ермакова, незаметное существо с тихими повадками.

С тех пор как родителям дали отдельную квартиру, а сестра Алька вышла

замуж и уехала на Камчатку, комната принадлежала одной Марине. Она очень гордилась своим жильем, большой, более двадцати квадратных метров, мансардой. При входе высокие люди чуть не стукались головой о потолок, но потом он круто взмывал вверх, и у окна высота комнаты была около четырех метров. Окно — только одно и совершенно круглое, рама делила его на две створки, которые летом были распахнуты. Прямо из окна можно было вылезти на крышу, что Марина частенько и делала. Вещей совсем мало: громадный родительский шкаф, такой же громадный буфет, темный и весь в завитушках, диван, раскладушка за шкафом, где теперь спал Стасик Новиков (он как–то незаметно внедрился к Марине, жалуясь, что в общежитие слишком далеко ездить), большой стол и подобранный на помойке книжный шкаф темного дерева, тоже в завитушках. О том, что эта обстановка плохая и ее надо бы сменить, Марина никогда не думала, тем более что трудно было представить, как физически можно выдворить эти вещи: ни шкаф, ни буфет в дверь не пролезали, и как попали когда–то в комнату — уму непостижимо.

Только приведя в гости Аню Воробьеву, Марина сообразила, что живет она не так уж роскошно, что мебель могла бы быть и получше, что порядка могло бы быть и побольше.

Нет, Анечке ее жилье очень понравилось, она вслух восторгалась им, даже захлопала в ладошки, только войдя в комнату:

— Ой! Настоящая мансарда! Какой блеск! Какой вид! Ой, полотенце с петушками, настоящее деревенское! Ой, какие салфеточки! Настоящий мещанский стиль! Кровать с шарами, ой! И шкаф «Гей, славяне»!

Так она перечисляла все вещи в Марининой комнате, будто музейные экспонаты, но от ее слов они почему–то становились невзрачными и непригодными для жизни, Марине стало неловко и за свою мебель, и за запахи доносившиеся из коридора, и за звуки рояля, на котором соседский ребенок очень плохо играл гаммы.

Ксана, которая разбиралась в Маринином хозяйстве лучше самой Марины, тут же убежала на кухню жарить мясо, и оттуда уже доносился ее громкий голос, обсуждавший что–то с соседками, с которыми она мгновенно подружилась.

— Ты что, сняла это помещение, чтоб не жить с родителями? — спросила Аня.

— Нет. Это моя комната. Родители получили однокомнатную квартиру, а это осталось мне.

— И что же, раньше вы жили все трое в этой комнате?

— Не трое, а четверо. У меня еще есть сестра. Анечка, будто бы не веря, вытаращилась на Марин

— А где же ты делала уроки, когда училась? — спросила она.

— За обеденным столом.

— И сестра?

— И сестра.

— Ты, наверное, плохо училась?

— Нет, я хорошо училась. У меня в аттестате только две четверки: по тригонометрии и по черчению.

В вопросах и тоне Анечки было что–то такое, что задевало достоинство Марины, было ей неприятно, но нагрубить Анечке она не решалась.

Явились с кухни Ксана с Валей, принесли обед: мясо, картошку, овощи. Они накрывали на стол, а Анечка все продолжала пытать Марину.

— Почему же ты, если так хорошо училась, не стала после школы поступать в институт?

— Я не хотела…

— Но в Театральный–то ты, наверное, хотела?

— А откуда ты знаешь, что я не поступала в него раньше?

— Знаю, — твердо сказала Анечка.

Это что же выходит, Анечка уже интересовалась Марининым прошлым? Непонятный интерес.

— Ты что, до этого года даже не думала о театре?

— Я всегда любила театр.

— Но почему же ты все–таки не поступала?

— Я не была уверена, что я нужна театру. И сейчас не уверена…