Марина
Шрифт:
Она расспрашивала про похороны, про самочувствие Виктора. Я признался, что Витька нравится мне все больше и больше, умолчав, что он нравится мне больше моей дочери. Он вел себя с редким достоинством, на поминках как–то удивительно тактично останавливал больные для Леши разговоры, а эти опасные разговоры тут и там возникали, был подчеркнуто вежлив с Зоей, на которую многие косились. Эти судьи всегда знают, кто виноват, когда уже ничего сделать нельзя, хоть тогда, когда было можно — не ударили палец о палец. И как это Витька получился такой чуткий, такой интеллигентный? Ну а потом Марина спросила меня про мою Анюту.
— Клим женится на Лауре, — сообщил я, тут же поняв, что зря. Вот, теперь будет лежать и думать, что у всех все хорошо, на всех женились, а ее отвергли. И не понимает еще, наверное, что это чувство отвергнутости, непонятости, это больное детское чувство непременно даст свои плоды. Даст в будущем другое счастье, даст опыт, который нужен ей, потому что она актриса, потому что она человек, потому что у нее мало тела, мало плоти, но именно она, не другие, — идея женщины, воплощенная женская слабость, беззащитность, но и сила.
— Да, да, я знаю, — радостно откликнулась она, — мне Ксанка сказала… Как вы думаете, он искренне, а не потому, чтоб оправдаться, чтоб подлизаться к нам?..
— Это не важно, — ответил я, — важен поступок. Да и по его лицу… Я видел его на похоронах… У меня такое чувство, что он смерть Натальи принял на свои счет… Ну, вину…
— Да–да, понимаю, — отозвалась она, — он понял, что и он у б и в а е т.
— Да. Понял. И это очень мало кто понимает. Невыгодно понимать. Это чувство ответственности, которое в наше время приходит далеко не ко всем.
— А у нас одна бабушка говорит: нет на них ни креста, ни галстука…
— Потрясающе! — восхитился я.
— Только не говорите о мудрости русского народа, — она покраснела от некоторой фамильярности своего тона, оттого, что осмелилась сделать мне замечание, В первый раз за весь разговор она выдала, что помнит о предыдущем нашем разговоре. Это смутило ее.
— Послушай, Марина, — сказал я, — только, пожалуйста, прими это за комплимент, а не наоборот… Если не нравится — забудь навсегда то, что я тебе наговорил… Но я никогда не буду относиться к тебе плохо. Ты для меня человек, и, честное слово, это гораздо больше, чем женщина. Женщин бывает много. Мы говорим: вино, карты, женщины… И все три ингредиента стоят один другого. А ты для меня Марина Морозова, не безымянные женщины, даже не единственная женщина, а Марина Морозова. Я достаточно стар, умен и бесстрастен, чтоб не навязываться тебе и ценить тебя как Марину Морозову.
Кажется, я довольно точно сказал то, что я о ней думал. По ее лицу я понял, что ей не по вкусу мои слова. Мне понятно ее состояние: страдаю сама, пусть пострадают другие. Пусть эти злодеи мужики клянутся, плачут, рыдают, обещают повеситься, а я посмотрю. Но она помолчала, подумала, присущее ей чувство правды победило, помогло вникнуть в мои слова и оценить их.
— Спасибо, — сказала она, — и раз так… вы ко мне еще приходите. Мне тут одиноко,
— Обещаю.
Это «я и о вас думаю» прозвучало без всякого любовного подтекста, без кокетства. Она уже прониклась ко мне тем чувством дружбы, которое я ценю, может быть, дороже любви. И я, уходя, знал, что, конечно же, буду приходить к ней, что она нужна мне, как мало кто был нужен в последнее время. И не поеду я оформлять спектакль в Петрозаводск. И обойдусь без этих денег.
Только было немножко жаль того острого и болезненного спазма влюбленности, который то ли был на самом деле, то ли примнился мне от длительного молчания души.
Со съемок приехал Левушка Шарый, остановился у меня, так как был в очередном разладе с семьей. Жена его, когда–то неплохая девушка, выросла в крикливую, требовательную дамочку. И только потому, что он всегда любил, жалел и понимал ее. Да и дети…
Это не значит, что Левушка не замечал низкого паразитизма окружающих. Он замечал, страдал, мучился. И у него–то я как раз и заметил то детское чувство обиженности и непонятости, которое и заставляло его писать, доказывать свою правоту. Его обида была узнаваемой. Люди узнавали свои обиды, не теперешние, но те, молодые, когда сами они были лучше, когда обиды казались несправедливее и больнее, невыносимее.
И вот он сидел у меня на кухне, злой и недовольный, проклинал себя за то, что связался с кино, а заодно брюзжал на весь свет.
— Вот, — пробормотал он, — и огурец уже не тот. Ты помнишь, раньше, какой был вкус первого в году зеленого огурца? Нету больше этого вкуса. И нету такой улыбки, которая бы свела с ума. Все не то, все не так. Даже огурец изменяет. Когда изменяет молодость — все изменяет.
— Это ты брось, — сказал я, — это ты брось…
— Ну да, как же, проходили. «Вы знаете, я так люблю ваше творчество, приходите ко мне без очереди, я вам по блату новые мосты поставлю». С виду — милая женщина, даже понравилась мне. И не понимает, что если ей нравится мое творчество, то не пойду я к ней разевать свою гнилую пасть, тем более без очереди, тем более по блату.
— Да, знаешь, — решил отвлечь его я, — на курсе у моей Аньки играют твой рассказ.
— Какой рассказ, кто играет? — так заинтересованно спросил он, что я расхохотался.
Я ответил, какой рассказ и кто играет.
— Я знаю и того и другую… Девочка очень славная. Если не размотает себя.
— Она не размотает, — заверил я. Несмотря на всю свою наивность и лопоухость, некоторые вещи Левушка умеет замечать сразу.
— Вася, а ты не…
— К сожалению, нет, — ответил я, — то есть было что–то, начиналось… А потом я понял, что ни к чему… Да и вообще, это был такой нелепый случай…
И я зачем–то рассказал ему всю свою нехитрую историю: про письма,, про объяснение, про посещение больницы.
— Слушай, Вася, а может, ты сглупил? — Как сглупил?
— Ну, зря отказался?
— Да я и не отказывался. Просто все сошло на нет. С меня хватит тех четырех месяцев, что я думал о ней. И так чуть не рехнулся.
— И все, значит, прошло? И ты позволил, чтобы прошло? Вася, а ты наиграй… Чувства — это такая вещь, что нужен наигрыш. Воображение, бред, несусветность. Ведь в молодости мы все высасываем из пальца, и все–таки та, молодая любовь — реальна.