Мариупольская комедия
Шрифт:
Разница в том лишь заключалась, что Анатолий был на глазах у публики, он раскланивался, весело сыпал каламбурами, и публика, уже успевшая полюбить молодого клоуна, шумно приветствовала его: «Браво, Дуров!» А старший брат, скорчась, скрывался, запертый в одном из двух окованных железом сундуков, установленных в противоположных концах средних ярусов цирка. Его водворили туда чуть ли не за час до начала представления; в темной духоте и затхлости терпеливо сидел с пистолетом в руке, боясь пошевелиться, чтобы не выдать свое присутствие. Он слышал крики и смех,
Там начиналось…
Там начинался великолепный номер, который потрясет зрителей своей фантастичностью.
Невероятный, немыслимый, молниеносный перелет человека через всю арену – из одного сундука в другой.
Первый номер братьев Дуровых!
Там начиналась новая, блестящая страница в биографии Дурова-старшего. Пора, пора ему наконец расстаться с мелкими, незначительными ролями, какими до сих пор пробавлялся у Винклера, у Безано…
Он прислушивался, чтобы не опоздать, чтобы вовремя появиться из темного, тесного своего убежища. Рука напряглась, запотела, сжимая рукоятку пистолета.
Немного, правда, странно и даже обидно, что на афишах, извещающих о полете, он, Владимир, вовсе не упомянут. Впрочем, как же иначе, ведь тогда все стало бы ясно, тогда бы не было загадки…
Стоп! Началось! Шпрехшталмейстер торжественно, зычно провозгласил:
– Молниеносный! Перелет! Через арену! Известного! Клоуна! Анатолия! Дурова!!
От волнения чуть не нажал на курок. «Ох, этого, черт возьми, еще не хватало! Спокойно, спокойно…»
– Уважаемая публика! – слышится звучный голос Анатолия. – Дамы и господа! Мой перелет через цирк будет настолько быстр, что уловить его нельзя даже вооруженным глазом. Любые оптические средства тут бессильны. И тем не менее…
Публика замирает. В тишине слышно, как похрустывают опилки под ногами Анатолия.
– …и тем не менее предлагаю вам внимательно следить за чистотой выполнения этого фокуса! Итак…
Голос удаляется, удаляется. Затем – стук каблуков по ступенькам прохода наверх, в средние ярусы. Затем…
– Прощайте! – Голос Анатолия, выстрел, гулко бухает тяжелая крышка сундука. Все эти звуки сливаются, оглушают, как взрыв.
– Здравствуйте! – весело кричит Владимир, появляясь из темноты своего каземата. – И прощайте!
Господи, хоть бы не осечка… Но, слава богу, разом хлопают выстрел и упавшая крышка, и —
– Здравствуйте! – хохочет брат, приподнимая крышку противоположного сундука.
– Прощайте!
– Здравствуйте!
– Прощайте!
Публика ошеломлена. Грохот аплодисментов. Рев. Гогот.
– Бра-а-во, Дуров!
– Бра-а-а-во!!
И младший бессчетно выбегает на к о м п л и м е н т, триумф молодого клоуна оглушителен, как горный обвал. Все последующие номера проходят под непрерывные рукоплескания.
А старшему приходится отсиживаться в душном сундуке до самого конца представления. Но это, в сущности, пустяки. Работа. Оборотная сторона яркой, блистательной жизни артиста, тут уж ничего не поделаешь.
Зато впереди…
Номер
– Да никакой, вашество, хитрости, все очень просто: мы с братом похожи, как двойники, ну вот…
– Ка-ак? – нахмурился князь. – Только и всего?
– Только и всего, вашество.
Князь обиделся: что же это, помилуйте, два часа ломал голову, пытаясь постичь ловкую махинацию… и вдруг – брат!
– Я разочарован, – признался князь. – Такая была таинственность… Фу, как пошло! Брат…
А старший продолжал терпеливо сидеть в тесном сундуке, вовремя стреляя, вовремя вскрикивая «Здравствуйте!» и вовремя исчезая. Успех был необыкновенный, такого и старые циркисты не помнили. Однако в афишах по-прежнему красовалось одно только имя – младшего.
Наконец не выдержал, обиженно и простодушно, недоумевающе спросил – почему?
– То есть как – почему? – удивился Анатолий. – Номер-то мой. Разве нет?
– Да, но… никакого номера и не было бы, если б я…
– Ты что? – прищурился Анатолий. – Не желаешь со мной работать? Ну, что ж, не смею задерживать. Прощай.
Он уже новое готовил: комическую оперу о нежной любви свиньи Палашки к рыжему козлу. Хор из пяти кошек, балет поросят и прочее. Полеты надоели.
Владимир понял, что и тут младший его обошел. Они расстались более чем холодно.
– Ну ты и фрукт, – сказал на прощанье Владимир. – Обманул ведь, скотина…
Младший пожал плечами:
– За десять дней заработал у меня без малого полтораста целковых, и я же – скотина!
Дело, конечно, было не в деньгах. Тут другое. «Вот отсюда-то, – подумал Анатолий Леонидович, – отсюда и началась настоящая вражда. А может быть…»
Он не успел додумать: свеча затрещала, ярко вспыхнула и погасла. И сразу – мрак, чернота… ах, нет! Если б такая, что хоть глаз коли, а то как давеча – полусвет, полутьма. Шевеление теней.
И снова – рыбкой морским коньком наплывает, наплывает….
– Да! Да! – себя не помня, закричал Анатолий Леонидович. – Обманул! Ну и что? Не знаешь, что ли, как у нас: топи, не то тебя утопят! Ты всю жизнь только тем и занимался, что меня топил…
– Я?! – прошелестел морской конек, как-то вдруг расплываясь, принимая другие, знакомые очертания. – Я? А сам-то!
– Ну и я! Друг дружку топили… всю жизнь! Всю жизнь!. Недаром же Дорошевич хлестнул в фельетоне про нас: два брата, и оба – Каины… И к черту! К черту! Я ведь действительно, умираю, Володька! Мой номер окончен, и я ухожу… По своей воле, заметь! Представляю, с каким наслаждением будешь ты затаптывать память обо мне… Давай, давай, дурачок! А я, как всю твою жизнь был Первым, так и останусь им навеки, и никогда тебе меня не затоптать, не уничто… Куда? Куда лезешь, ч-черт?!