Мария в поисках кита

Платова Виктория Евгеньевна

Сюжет. Замысел.

В котором сыро и мрачно, как в кроличьей норе. И вязко, как в бадье с тестом. Только идиот может найти этот замысел привлекательным. Но речь о привлекательности не идет — скорее об эстетически почти безупречном сползании в безумие, ведь именно в описании подобных вещей ВПЗР нет равных. И если я сейчас найду в себе силы

сползти

спуститься вниз… хотя бы к розе в горшке, — совершенно неизвестно, что именно я там обнаружу… И что в этот раз повиснет на стеблях. И во что трансформируются мертвые бутоны.

Ну да, ну да, я снова испытываю непреодолимое желание сорваться с места и навестить розу,

невзирая на возможные магико-реалистические последствия. И лишь усилием воли остаюсь подле ноутбука, прижав кончики пальцев к клавиатуре. В любом другом случае от такого крепкого непроизвольного прижатия получилось бы нечто неудобоваримое, на манер «кфозушфошкзуфокшз», но не в этот, не в этот… В этот — выходит что-то вроде: «ВОТСУЧКАВОТСУЧКАВОТСУЧКА!»

К чему относится «вотсучка!» неясно.

Наверное, ко мне самой, вцепившейся в ноутбук, вместо того, чтобы

сползти в безум

спуститься вниз, подчиняясь воле беспринципного и аморального фрика… Как долго я не думала о ВПЗР как о беспринципном и аморальном фрике? Все то время, пока не была Ти-настоящей; я думала о ней как угодно — как о рыжеволосой Ханне-писательнице, как об авантюристке из хорошей семьи в пыльных мягких сапогах… Я думала о ней с восхищением, иногда — с сочувствием, ни капли иронии; я думала о ней так, как предполагает замысел.

Ее замысел и ее сюжет, в котором сыро и мрачно, как в кроличьей норе. И лишь одна вещь является хорошо пропеченной и обладает аппетитной поджаристой корочкой — образ самой ВПЗР. Образ ВПЗР — самый настоящий кулинарный шедевр. Такие круассаны, такие свежайшие булочки с маком удаются ей не хуже вымораживающих и псевдоэстетских писулек относительно пограничных состояний человека. Даже лучше. Если попробовать объяснить это эгоцентризмом и манией величия — получится правда, но не вся. А абсолютная правда состоит в том, что она любит только себя и свое собственное отражение в зеркале слов — всегда хорошо отретушированное и почти идеальное. А в другие зеркала, где представлена другая реальность, ВПЗР не заглядывает или старается вовсе их не замечать, ведь там, где нет ее, — априори нет и смысла, —

«кфозушфошкзуфокшз»…

ВОТСУЧКАВОТСУЧКАВОТСУЧКА!

Это не сочетание букв, это похоже на градины, ударяющиеся мне в спину; на россыпь гороха, выпущенного из трубочки на уроке алгебры, насколько мне известно, ВПЗР никогда не преуспевала в точных науках. В гуманитарных, впрочем, тоже, «вотсучкавотсучкавотсучка!» трансформируется в голос свыше. И это относится ко мне, без всяких там «наверное». Сучка — я, не выползшая из-за своей говенной модернизированной пишмашинки с памятью в 230 гигов. Не выползшая в тот самый момент, когда должна была это сделать. А ведь это разрушает и без того хлипкий замысел и уж никак не двигает вперед подобие сюжета.

«ПОШЛАТЫНАХЛОШЛАТЫНАХПОШЛАТЫНАХ!»— держась из последних сил, выстукиваю я, но все равно получается «кфозушфошкзуфокшз», я не должна вступать в контакт с ВПЗР, в дешевые препирательства с ней. Во всем, что касается слов, она влегкую переиграет меня…

Ее слов — да, но есть и твои.

Я держусь за собственный ноутбук, как утопающий за соломинку, последовать в толщу вод за Ти-настоящей мне вовсе не улыбается. И даже если соломинка волшебным образом превратится к надувной спасательный плот с запасом сигнальных ракет, шансы выжить все равно невелики. Ведь свинцовые обжигающе холодные воды, на которых покачивается плот, тоже сочинены ВПЗР и являются частью ее реальности. А я… я могу противопоставить ей только жалкое «кфозушфошкзуфокшз».

Сопротивляйся, Ти, сопротивляйся!

«UPON REFLECTION».

Когда я успела переключить русскую раскладку клавиатуры на английскую? Я не помню, чтобы делала это, но «Upon Reflection», в отличие от «кфозушфошкзуфокшз», звучит вполне осмысленно. «Над отражением» или — как вариант — «Над гладью». Так мог бы называться ресторанчик, специализирующийся на блюдах из морепродуктов.

Так могла бы… Так могла бы называться яхта! Когда-то роскошная, но теперь обветшавшая, что нисколько ее не портит. У нее безупречный силуэт, стремительные легкие мачты, и рубка отделана красным деревом. Вряд ли она пересечет Атлантику, но на таких яхтах не пересекают Атлантику, такими яхтами любуются в портах, где они стоят на вечном приколе, и придумывают для них истории, одна другой забористее.

История «Upon Reflection» просто обязана выглядеть романтичной — слишком много красного дерева пошло на ее отделку. Но времени на то, чтобы придумать историю, у меня нет. Яхта приближается ко мне в окружении китов, она и сама похожа на маленького кита-спасателя. Она поднялась из глубин, чтобы спасти меня, вернуть мне почти утраченную возможность быть собой. Ее борта испещрены словами, и спины китов испещрены словами: теми самыми, которые принадлежат только мне —

никому иному.

Слова могут сложиться в историю, и это — не история «Upon Reflection» (хотя яхта тоже может быть ее частью — стоит мне только захотеть). Это — история о том, как одни слова противостоят другим, и одна реальность — другой… Только здесь, в гребаном файле «Lost, Angry & Unlucky» , как до этого в гребаном файле «Melancholisch Schund» , я могу укрыться.

Я могу укрыться. Я могу переждать.

Набивая свои собственные истории, набивая свои собственные слова.

В них будет разрешено присутствовать Кико (я сделала бы его похожим на негодяя Сабаса, предварительно вынув из тела все шнурки до единого и заставив говорить

нежные

умные штуки). В них будут уместны Маноло и океанариум (отделенные друг от друга и исполненные жизни), таинственный швед и marinerito (именно marinerito, а не какой-нибудь морячок, ему — при случае — и достанется яхта «Upon Reflection», перевязанная подарочной лентой «Mariagiselapiedad»). Мария-Гизела Пьедад — тоже имеют право на существование в моих историях.

Три сестры

две сестры-близнеца из Северной Европы и их дальняя испанская родственница с ужасной тайной, неумело заткнутой в юбочные складки. К началу истории дальняя родственница умрет — смертью, не менее ужасной, чем тайна, и тесно с ней связанной. Эта тайна заставит сестер поднять ленивые скандинавские задницы и отправиться на поиски разгадки, хотя они могли бы совершенно спокойно существовать в своем заиндевевшем болотце. Конечно же, две идиотки-сестры вусмерть влюбятся в одного парня…

Сабаса

Кико? marinerito? тритона-Маноло? — я еще не решила… А вот в кого они точно не влюбятся — так это в своего соотечественника-шведа, ведь исходя из набора хлипких нежизнеспособных хромосом всех троих, — это почти кровосмешение… Да и можно ли влюбиться в ихтиолога (пожалуй, я оставлю ему его профессию), у которого в самый неподходящий момент вдруг обнаружится чешуя на внутренней стороне бедер… ПРОКЛЯТЬЕ! Начало этой истории смахивает на начало любой истории из вэпэзээровского баула секонд-хэнд, неужели я краду у нее то, что уже украдено ею у других?

Лучше не начинать, литературное воровство заразно. Так же, как дурацкое желание повторять чужие жесты, нимало не задумываясь о последствиях.

И я, слава богу, не писатель, я просто жду Ти-настоящую… Здесь, в гребаном файле «Lost, Angry & Unlucky» . Здесь, где я все еще хозяйка хоть каким-то своим мыслям, обрывкам мыслей, подобию мыслей; где я могу распоряжаться собой, как мне заблагорассудится… Если в тот самый момент, когда я снова открою файл, в нем не найдется ничего, кроме «кфозушфошкзуфокшз».