Марк Аврелий. Золотые сумерки
Шрифт:
— Тебе можно верить? — спросил император.
Варвар пожал плечами, потом торопливо ответил.
— Да, господин. Мне нравится иметь золотые кругляши.
— Вот и хорошо. Ступай.
На следующий день Авидий Кассий подтвердил, что имевший привязанность к золотым кругляшам варвар в его стане не появлялся. Утром следующего дня все три легиона, размещавшиеся в главном лагере неподалеку от Карнунта были подняты по тревоге. В полдень колонна начала движение в сторону Аквинка. Следом снялся огромный обоз.
Двигались неспешно, одной длинной колонной. Впереди в качестве боевого охранения шла часть союзной конницы, дружины котинов и маркоманов, затем обоз, в котором находились также метательные
Император не слезал с коня, лишь к вечеру, когда солдаты под командой центурионов начали обустраивать временный лагерь, перебрался в походную коляску. Достал из обитого кожей сундучка записи, на мгновение замер, закрыл глаза. Подступали минуты, обратившиеся в привычку, без них он теперь жить не мог, чувствовал себя не в своей тарелке, если делами перегружался и короткий вечерний или ночной досуг. Бывало, как только мысли начинали обретать ясность и прибывало желание изложить рожденное сердцем за день, тотчас стремительно уединялся. Феодот, знакомый с причудами господина, вставал на стражу и никого близко не подпускал к императору. И на этот раз покладистый с виду, но не по сути, спальник цербером уселся возле дверцы. Марк чиркнул серной спичкой — с первого раза не удалось, пришлось еще одной чиркнуть. Зажег фитилек лампы и принялся торопливо перелистывать страницы.
На миг забылся — слова рвались на волю; мысли сумбурные, пока скомканные, без привязи, мысли — намеки, мысли — отголоски, мысли — воспоминания, скорее наставительные, чем проницательные, но наступали мощно, словно пробил их час.
Начал записывать:
«Поступать во всем, говорить и думать как человек, каждую минуту готовый уйти из жизни. Если боги существуют, уйти от людей не страшно, потому что в злое они тебя не ввергнут. Если же их нет, или у них нет заботы о человеческих делах, то какой смысл жить в мире, где нет божества, где нет промысла? То-то и оно, что только от человека зависит, попадет ли он в беду или нет. Боги предусмотрели, чтобы в каждом случае оставалась возможность избежать несчастья.
Неужели по неведению или, не умея оберечь наперед, или не давая возможности исправить, допустила бы зло природа целого?! Неужели по немощи или по нерасторопности она так промахнулась, что добро и худо случаются равно и вперемежку и с хорошими людьми, и с дурными? Ведь, если приглядеться, смерть, рождение, слава, безвестность, хворь, здоровье, боль и наслаждение — все это случается одинаково и с хорошими людьми, и с дурными. Так что все это ни прекрасное, ни постыдное. Следовательно, не добро это и не зло, но круговорот, обращение космоса.
Что же сетовать не неизвестность, когда нет неизвестности…»
Мысли неожиданно сбились на коварство германцев, на их скудоумие и детскую доверчивость к ржанию белого коня, к воплям каких-то Ганн.
Мир порочных страстей держится не на вере, а на суеверии, но и это не зло, а всего лишь стадия, момент вращения. Здесь по издавна воспитанной привычке укорил себе — ничего личного в записях, ничего обидного по отношению к другим существам, пусть даже это будут германцы. Глупый, к слову сказать, народ, дерзкий, похожий на чернь, промышляющую мелким разбоем на Бычьем рынке в Риме. Но все же и они люди.
Отписавшись, в сумерках обошел окрестности, посетил пост в начале просеки, ведущей в сторону Карнунта, прорубленной скрытно, с расчетом значительно сократить
Пора было принимать решение — двигаться ли далее на помощь Авидию Кассию или, как мечталось в феврале, свернуть в сторону Карнунта?
Как предощущал, так и вышло. Всем было позволено говорить открыто, но искренности, настойчивости в отстаивании своего решения так и не добился. Никто, даже прямой и жесткий Септимий Север не отважился честно и однозначно сказать, что думает. Каждый пользовался знакомыми оборотами — «с одной стороны, с другой стороны», «в общем и целом», «конечно, было бы не плохо, однако…».
Все эти увертки, побочные рассуждения преследовали единственную цель — снять с себя ответственность и повесить решение на принцепса.
Марк не мог не подивиться про себя. В который раз убедился — вот они, граждане, так жаждущие свободы, вот их отвага и решимость, чувство гражданской ответственности, которые должны были помочь им объявить свое неподкупное и нелицеприятное мнение! Каждый помалкивает, оглядывается на цезаря, пытается отгадать, к какому решению склоняется принцепс. Это лучшие из лучших! Дай им волю, в момент перегрызутся — Авидий Кассий с Публием Пертинаксом, Септимий Север с префектом претория Приском, а в Риме Цивика с Цинной.
В конце Марк заявил, что следует подождать до полуночи. Далее распорядился — солдатам отдыхать, оружия и доспехов и доспехов не снимать, личную поклажу не распаковывать, со стороны реки выставить усиленные караулы, тягловых животных из повозок не выпрягать.
Это были долгие, изматывающие часы. Марк Аврелий запретил людям, присланным префектом лагеря ставить для себя палатку. На крик не сорвался, однако вел себя нервно, вид имел мрачный, брови насуплены. Терзал себя, с ехидцей выпрашивая помощи у философии, у знаменитых мудрецов древности. Что же вы, умники, посоветуйте, как быть? Куда вести легионы? Трибуны, даже командиры легионов не решались лишний раз подойти к нему, всегда славящемуся вежливым обращением, умением выслушать собеседника, вникнуть в просьбу. Поздней ночью в лагере навели суматоху конные, прискакавшие со стороны Карнунта. Доложили — на той стороне у квадов непомерный шум, мычат быки, ржут кони, да так голосисто, многоголосо, будто их там тыщи на водопой привели.
Далее Марк расспрашивать не стал. Вновь укрылся в экипаже, некоторое время прикидывал и так и этак. (Феодот вновь занял свой пост.) Досадливо поморщился — ах, до писанины ли сейчас!
Выругавшись, помянув назойливых, аидовых демонов, успокоился.
Мысли потекли ровнее. Что делать, как поступить? Вот, например, пересидит он здесь, в лесу, оставит армию не у дел, а сарматы тем временем разгромят Авидия. Чем в эти минуты могло помочь знание? Научит, вселенский логос, дай знак, уйми сердце! Недобрыми словами помянул свихнувшегося на суеверии Иеронима. Вот было бы здорово, сумей он как в сказке обернуться невидимкой, метнуться на противоположный берег, проникнуть в мысли коварного Ариогеза, в точности определить, на что решился этот взбунтовавшийся дерзкий князек. Трезво, с присущей ему обстоятельностью взвесил и эту возможность. С горечью решил, что даже если изловчится проникнуть в мысли царя варваров, все равно полной уверенности не будет. Даже при таких благоприятных обстоятельствах придется действовать в мысленной полутьме, на ощупь. Брать на веру все, что варится в сердце у Ариогеза, а что у того может вариться, кроме дерзости, нахальства, безрассудства и скудоумия — неразумно. Здесь таилась загадка, но поиск ответа Марк оставил до лучших времен. В полночь собрал легатов и объявил — утром обоз и вспомогательные части пусть не спеша следуют в сторону Аквинка, а легионы проведут следующий день в этом же лагере.