Марк Аврелий. Золотые сумерки
Шрифт:
Лет успокаивал его — похода не миновать, с твоим отцом ничего не случится. Самому распоследнему варвару известно, что его ждет, если сенат объявит его «врагом римского народа». Он цыкнул, сплюнул и на простецкой городской латыни заявил:
— Небось, даже в этих дебрях слыхали о Ганнибале, о его позорной смерти.
Бебий пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли сомневаясь в исторической грамотности германского народа. Меньше всего его в ту пору занимало состояние духовной жизни варварских племен.
Другое томило.
Встреча с отцом, с легендой, которую он сочинил после его ухода из дома, ее неожиданно подтвержденная, ошеломляющая достоверность, внезапно обрушившееся благоволение императора, о котором в Риме ходила стойкая молва, что наконец-то Юпитер Победитель смилостивился и прислал в столицу своего сына, —
Таких забывчивых в Риме в ту пору было множество, особенно среди заполонивших столицу иноземцев и вольноотпущенников, которые охотно били челом, клялись именами обожествленных императоров и при этом не жалели денег, лезли из кожи вон, чтобы доказать свое происхождение от легендарных предков или вывести родословные от самых благородных фамилий. За годы принципата, во время правления Тиберия, извергов Нерона, Калигулы и самого жестокого из них Домициана, два главных римских сословия — сенаторы и всадники — потерпели невосполнимый ущерб. Тщеславие, которому подвержены люди самых низких состояний, в эту пору не сдерживалось ничем. Канули в Лету Цецилии, Манлии, Ливии, Сульпиции. Сохранились лишь Корнелии и осколки Эмилиев. Улицы Рима теперь заполняли пришлые, явившиеся в Рим из Азии, Африки, Испании, Иллирии, Далмации, Фракии, Галлии, Германии и, конечно, из Греции.
В сенате в подавляющем большинстве заседали чужаки, свезенные в столицу из провинций божественным Веспасианом. Сами Антонины, правящая ныне династия, вышли из Испании, правда, из среды италийских переселенцев. При этом, не считая небольшой кучки отщепенцев — христиан, не было в Риме человека, который в открытую желал бы ниспровергнуть устои государства, отрицал бы веру в отеческих богов, а также открыто проявлял неуважение к верховному в семье родителю. По древнему закону отец обладал всей полнотой власти над членами семьи. Правда, теперь, пришлая чернь хитроумно извратила древнее понимание отеческой власти и перенесла ее силу на принцепса, объявляя его «отцом народа», что имело несколько иной смысл для исконных римлян. О том свидетельствовали и храмы, посвященные императорам, коллегии жрецов, и статуи, в избытке наполнявшие Рим и Италию, города провинции. Все эти знаки поклонения «отцам» воочию демонстрировали приверженность жителей империи к римским ценностям, позволившим их предкам покорить мир. Этих предков — Ромула, Нуму Помпилия, Сервия Тулий, Камилла, Попликолу, Фабия Максима, Сципионов, их племянников Гракхов, Суллу и Гая Мария, Помпея и Красса, Марка Антония и Лукулла, Агриколу и, конечно, Юлия Цезаря и Октавиана Августа, — греки, сирийцы, египтяне, евреи, нумидийцы, арабы, парфяне, каппадакийцы, армяне, фригийцы, «татуированные дикари» из Британии, чернокожие нубийцы и эфиопы, проживавшие в Риме, теперь считали своими.
Все они, пришлые и местные, спекшись, испытывали почтение и благоговение перед отцами — основателями, с помощью богов взгромоздивших Рим над всеми остальными народами и языками. Эта объединяющая, одухотворяющая сила официально персонифицировалась с императорами, а также с древними родами, составившими славу города. К одному из таких родов — древним и славным Корнелиям — принадлежали и ветвь Лонгов. В этих семьях каждый младенец мужского пола рассматривался как будущий герой, а женского — мужественной и добродетельной матроной. Подвигом в подобных семьях считалось, прежде всего, безупречное, не щадя жизни, исполнение долга перед родиной или римским народом, перед отцом и фамилией. Обязанностью считалось преумножение имущества и жажда добиться высших должностей в государстве, невзирая на то, что нынешние повелители Рима, его теперешние «отцы» резко остудили пыл юных, ищущих славу героев.
С
Другое дело, что с приходом единовластия изменилось само понимание долга. Как жить, тому учили философы, но зачем жить? Чтобы в итоге превратиться в атомы, вернуться в кругооборот первостихий? Невелика награда, она по заслугам тем, кто смирился, повесил голову или занялся философствованием.
Где поприще, на котором имеет смысл приложить силы.
Отдать себя службе?
Как служить, в Риме знали и умели, но кому служить?
Кто мог ответить на этот вопрос?
Отеческие боги? Над ними уже смеялись дети. И что осталось в них от грозных небожителей, которым поклонялись отцы — основатели? Теперь все они были вперемежку — Зевсы — Юпитеры — Сераписы, Юноны — Геры, Минервы — Афины. Давным — давно боги превратились в символы порядка и власти, а душа искала откровения, устремлялась за чудом.
Уход Бебия старшего не вызвал особого интереса в обществе, разве что недоумение — его посчитали одним из «чудаков». В пору повального увлечения философией подобных странников на дорогах империи хватало. Были среди них и представители всаднического и сенатского сословий, как, впрочем, среди той же благородной знати можно было встретить тех, кто добровольно записывался в гладиаторы. Редко, кто мог провести четкую грань между хламидой странствующего ритора и отрепьем поверившего в Христа неофита. Бывший консул Рутеллиан, посчитавший за счастье взять в жены дочь Александра из Абинотиха, рожденной ему, как утверждал этот проходимец, богиней Луны, был далеко не одинок в подобных безумствах. Особенно много поклонников было у Гермеса Трисмегиста, а также у явившейся из Египта в обнимку со своим братом Осирисом Изиды. Доставало тех, кто уверовал в Магна Матер, вступил в войско света, возглавлявшегося Солнцем — Митрой. Состоятельные горожане не жалели средств на дары Асклепию — Серапису.
Беда в том, что поступок Бебия поставил фамилию на грань потери состояния. После ухода господина на Матидию сразу накинулись кредиторы, валом повалили жадные до чужих денег советчики, консультанты, арендаторы. Все они попытались скрутить женщину, овладеть достоянием семьи. Пришлось Матидии самой с помощью своих вольноотпущенников браться за коммерцию. С большими трудностями, не без негласной помощи Марка Аврелия, Матидии удалось сохранить недвижимое имущество семьи, а также паевые доли в различных торговых предприятиях, в которых издавна участвовал род Лонгов. Император, считавший себя до некоторой-то степени виновным в том, что Бебий подхватил эту заразу, несколько раз из-за спины своих доверенных лиц осадил навязчивых заимодавцев, приструнил должников и ясно продемонстрировал, что не бросит семью Корнелия Лонга на произвол судьбы.
Это были трудные годы для Матидии. Свои надежды она связывала с сыном. Ему внушала уважение к римским добродетелям. Его, не жалея последних средств, учила науке доблести. Ни разу за все эти годы, то ли из гордости, то ли из любви к Бебию, она не позволила себе ни словом, ни делом оскорбить память покинувшего ее супруга. Женщина часто в присутствии мальчика вспоминала отца — как он был заботлив, как терпелив, какие надежды возлагал на него нынешний император. Именем отца корила и хвалила сына. Случалось, правда, сетовала, как высоко сумели бы подняться Лонги, если бы не эта чужеземная пагуба, нагрянувшая из Палестины.