Маркета Лазарова
Шрифт:
Смотри-ка, левая рука у Миколаша свободна, ему легче легкого разорвать путы и очутиться на воле.
Козлик смягчился — да и кому не польстило бы подобное послушанье? Он обрубает веревку, и путы падают.
«Иди, займись делом, — говорит он сыночку, — это тебе урок, чтобы впредь слушался меня. Ты иди, а вот что делать с Маркетой Лазаровой и немцами?»
«Что немцы? Пореши их либо помилуй, а за Маркету я прошу со всем усердием. Отдай ее мне!»
Козлик ничего не имеет против, Козлик согласен. Ему безразлично, что станется с барышней, однако ни Кристиана, ни Рейнера он отпускать не собирается. Они могут выдать место, где укрыта эта берлога.
Александра отходит в сторону, и одно удовольствие смотреть, как она конфузится, как искоса поглядывает
Подавая ее Кристиану, девица дотронулась до его руки. Немецкий граф принимает кушанье с благодарностью, и Александра — наверху блаженства. Он хотел бы что-нибудь сказать ей, он отстраняет обед, миска падает и разбивается на две половинки. Молодые люди наклоняются и касаются друг друга лбами. Какой жгучий ток в мимолетных прикосновениях влюбленных! Дукат за одно только слово! Увы, Кристиан способен лишь твердить «Александра» и произносит он это имя со слезами на глазах. Влюбленные целуются.
Кристиан снова один, он изумлен, он не может забыть, как прекрасна его подруга. Прекрасна и неустрашима. Во время их плена она ни разу не пожаловалась, стояла, поддерживая Маркету, лишь искоса поглядывала в сторону рыцаря, — но взгляд ее подобен сети. Граф погиб, его влечет к этой дикарке. Ах, отчего не предпочел он Маркету Лазареву! Она мягка, она плачет, она похожа на благородных девиц, приближенных ко двору.
Стало так, что бог предназначил ему эту темноволосую девушку.
«Рейнер, мой Рейнер! — восклицает осчастливленный узник. — Какие события мы переживаем! Как я желал бы, чтоб возвратилась ночь, когда мы были скованы одной цепью, как я желал бы, чтоб это заточение длилось вечно!»
«Господин мой, — отвечал оруженосец. — Видит бог, я понимаю вас лучше, чем вы сами. Бросьте вы эту чародейку, ничто здесь не сулит вам счастья! Бросьте! Блаженство в доме скотников и грабителей! И если у здешних ведьм чуть длиннее волосы, чем в Германии, так это для того лишь, чтоб получше спрятать насекомых. От нее пахнет, как от кузнеца, и сильна она так же, как кузнец. Учитесь на моем горьком опыте! Глядите, я лишился руки, а вы по собственной воле теряете голову. Любая вспышка внезапной страсти — блажь, а эта — тем более! Вы подумали, что сказал бы о вашем выборе граф? А госпожа графиня?»
Но Кристиан по-прежнему превозносит свою подругу и вместо ответа твердит лишь, как она прекрасна. Чего же вы хотите, ведь было ему девятнадцать лет.
А теперь мне хотелось бы оправдать в ваших глазах Миколаша. И я не нахожу других причин, кроме его дикарства. Было бы безумием ожидать, что разбойник единым махом превратится в ягненочка. Отнюдь, любовная страсть побуждает его к новым насилиям. Это чувство — лишний повод для греха. Миколаш должен был бы принять любовь со смирением, возблагодарить бога за то, что тот дозволяет ему столь живо ощутить свою душу. Любовь — это лекарство против насилия и ключик к тайне мира, господь наделяет ею лишь тех, кого возлюбил. Видно, когда-то посмотрел он с улыбкою на Миколаша, приметив в нем воинский пыл и рвение. Вероятно, однажды спал парень в поле, положив руки на луку седла. И приснился ему дивный сон; право, не исключено, что за цельность характера ниспослано ему теперь великое счастье. Ах, одарять грешника! Он купается в блаженстве, и оно смывает с него усталость ночи. Он не успокоится, не найдет забвенья, пока не увидит Маркету Лазарову. Несчастная барышня снова плачет. Он обнимает ее, и третья ночь проходит, как ночь первая.
Глава Третья
Епископские слуги мчались куда-то, прямо чуть ли не в раскаленное пекло. Расспрашивали мужиков, расспрашивали купцов, однако никому не встречался всадник, который напоминал бы Кристиана. Ездоки усомнились в успехе дела и замедлили бег. Выходило, что граф свернул с дороги и настичь его не удастся.
«Так что предпримем? — спросил предводитель
Какая уж тут верность у эдаких никчемных людишек!
Поплелись молодцы восвояси, зато перед Иеной дали коням шенкелей и погнали так, что от взмыленных животных во все стороны летела пена.
Воротились они, и выслушал их епископ, и пришлось им худо. Рассерженный пастырь, задумавшись на короткий миг, потер чело и приказал оседлать себе коня. Он отправился к старому графу Кристиану и застал его дома, когда граф сидел близко у огня, беседуя со своим егерем. Епископ приметил, что мех на графском кафтане лезет и висит клочьями. Штаны у егеря тоже рваные. Тут епископу пришло в голову, что, стало быть, у Кристиана есть более веский довод соблюдать экономию, чем обычное своенравие. Наблюдение это придало епископу уверенности, и начал он чуть ли не свысока.
«Мои люди возвратились из Чехии, господин граф, и доставили мне известие о вашем сыне. Вы знаете, сколь высоко я ценю дружеские чувства, сколь удручен, что ваше ласковое ко мне расположение переменилось теперь, и вдвойне опасаюсь, что визит мой не ко времени. Судите, однако, о важности известия по тому страху, который я испытал и который не покидает меня. Ваш сын задержан в Чехии!»
Тут лицемерный епископ принялся описывать происшествие приблизительно так, как оно было на самом деле. Проницательность его замечательна. Он опасается, как бы юный граф не попал в лапы к злодеям.
Ах, епископ, епископ! Строить козни, а притворяться, будто хлопочешь только о справедливости! Вот придет час держать ответ на Страшном суде, насидишься в чистилище за то, что ты наслаждался видом отца, помертвелого от страха. Едва окончилась их беседа, не успел граф и поблагодарить епископа, как недобрая весть уже разнеслась по округе.
Замок Кристиана назывался Фрайхайт. И во Фрайхайте том, или, по-чешски сказать, в Вольности, немедленно начались сборы. Слуги выводят коней из конюшен, снимают с костылей седла; служаночки причитают в голос; братья Кристиана изготовились действовать и торопятся переменить у шляпы перо. Повсюду суета, повсюду спешка. Конюший орет на конюхов: «Поворачивайся, давай, шевелись, лодырь!» Через минуту все было перевернуто вверх дном, все закрутились, вплоть до последнего поваренка.
В тот же день граф Кристиан снарядился в дорогу. Путь он держал в Прагу; граф гнал что есть мочи, покуда доставало сил у лошадей, и приехал в город на четвертые сутки. Тут же начались дознания, и дело дошло до короля.
Король! Глас короля — словно глас трубы, он хватает за сердце. Храни нас, боже, от королевского гнева!
Король повелел — и вот уже изготовлен указ. Один из писарей вручает его великолепному оруженосцу. Старый граф Кристиан меж тем ждет, стоя перед рядами рыцарей. Гляди, как сверкают, золото на щитах и златотканые чепраки! На длинных-предлинных копьях, что подошли бы для охоты на орла, блистают, трепеща, флажки. На доспехах и мечах играет солнце. Мороз и солнце. Кристиану вручают свиток, и он со склоненной головой покидает залу. Ах, берегись, Козлик, король желает, чтобы тот, кто своевольно задержал молодого графа, понес наказанье. Полки, стоящие у Болеслава, должны споспешествовать графу Кристиану.