Маркиз де Фюмроль
Шрифт:
— Ты прав, мой мальчик, — согласилась матушка, приняв мои слова за чистую монету.
Тут где-то открылась дверь, и женский голос позвал:
— Мелани!
Толстуха выскочила из кухни, спрашивая на ходу:
— Что, мамзель Клер?
— Омлет, да поскорее.
— Сию минутку, мамзель.
— Они заказали приготовить себе к двум часам на завтрак омлет с сыром, — объяснила она, возвращаясь к нам.
Тут же она разбила яйца и принялась ожесточенно сбивать их в салатнице.
Я меж тем вышел на лестницу и дернул ручку звонка, официально,
Мелани открыла мне, предложила присесть в прихожей, пошла доложить дядюшке, потом, вернувшись, сказала, что он просит меня к себе.
Священник притаился за дверью, дабы по первому знаку предстать перед умирающим.
Дядюшка привел меня в несказанное удивление: так внушителен, красив, элегантен был этот старый гуляка.
Он полулежал в глубоком кресле, по пояс укутанный одеялом, и с достоинством, поистине библейским, ожидал смерти. Длинные бледные руки свешивались с подлокотников, белоснежная борода раскинулась на груди, волосы, тоже белоснежные, длинными прядями спускались на щеки.
За креслом, словно обороняя дядюшку от меня, стояли две молодые женщины, обе небольшого роста, обе пухленькие, и глядели на меня с таким вызовом, как умеют смотреть только девицы подобного сорта. Из-под пеньюаров видны были нижние юбки и лодыжки, обтянутые шелковыми чулками, черные космы кое-как сколоты на затылке, на ногах — домашние туфли восточного вида, шитые золотом, руки голые — рядом с этим полутрупом они казались олицетворениями порока, сошедшими с какой-то аллегорической картины. Между кроватью и креслом стоял накрытый скатертью столик, на нем — две тарелки, два бокала, две вилки и два ножа, все это в явном ожидании омлета с сыром, заказанного только что служанке.
— Добрый день, мой мальчик! — произнес дядя голосом слабым, но отчетливым, несмотря на одышку. — Ты опоздал с приходом. Теперь наше знакомство продлится недолго.
— Я не виноват, дядюшка... — забормотал я, но он прервал меня:
— Знаю, что ты ни при чем. Виноваты твои родители... Кстати, как они поживают?
— Благодарю вас, неплохо. Они и послали меня справиться о вашем здоровье, как только до них дошла весть, что вы занемогли.
— Ах так! Что же они сами не пришли?
Бросив взгляд на девиц, я мягко сказал.
— Тут нет их вины, дядюшка. Моему отцу было бы очень нелегко прийти сюда, а матушке просто невозможно...
Вместо ответа старик потянулся рукой ко мне. Я сжал эту бледную холодную руку и уже не выпускал ее из своей.
Открылась дверь — это Мелани принесла омлет. Она поставила его на столик, девицы сразу уселись, каждая за свой прибор, но и во время еды они не спускали с меня глаз.
— Дядюшка, — сказал я, — матушка была бы так рада повидаться с вами, обнять вас.
— Я тоже... хотел бы... — еле слышно выговорил он и умолк.
Я ничего не мог ему предложить, и в наступившем молчании было слышно только звяканье вилок о фарфор и приглушенное чмоканье жующих ртов.
Меж тем аббат, который подслушивал за дверью,
От этого неожиданного явления дядюшка сперва онемел, потом раскрыл рот, точно собирался проглотить священника, и прогремел яростным басом:
— А вам что здесь надобно?
Привыкший к затруднительным положениям, аббат не дрогнул.
— Я пришел от имени вашей сестры, маркиз, это она послала меня к вам... — говорил он, подходя все ближе к креслу. — Для нее было бы величайшим счастьем, маркиз...
Но маркиз не слушал его. Приподняв руку, он трагическим, великолепным жестом показывал священнику на дверь и, задыхаясь, твердил:
— Уходите отсюда... уходите... похитители душ... уходите... осквернители совести... уходите... взломщики дверей в домах, где лежат умирающие!
Аббат начал отступать, а вместе с моим причтом и я; пухленькие девицы, не доев омлета, встали по обе стороны кресла дядюшки и, отмщенные, поглаживали ему руки, стараясь успокоить и вместе оберечь от преступных посягательств Семьи и Церкви.
Мы с аббатом вернулись в кухню к матушке. Мелани снова подала нам стулья.
— Я так и знала, что голыми руками его не взять, — повторяла она. — Тут надобно придумать что-нибудь похитрее, не то пиши пропало, выскользнет и не поймаешь.
И мы опять принялись совещаться. У матушки был наготове один, аббат защищал другой, я выдвигал третий.
Наши тихие препирательства длились, вероятно, с полчаса, как вдруг раздался грохот отодвигаемой мебели и выкрики дядюшки, еще более грозные и громоподобные, чем в первый раз; мы все вскочили на ноги.
— Вон... вон... мужланы... неучи!.. — неслось сквозь стены и закрытые двери. — Вон, мерзопакостники!.. Вон!.. Вон...
Мелани вылетела из кухни, но почти сразу вернулась за мной. Я помчался на помощь к дядюшке. До того разъяренный, что даже привстал с кресла, он выкрикивал бранные слова, а на него глядели, стоя друг за другом, двое мужчин и словно бы ждали, когда же наконец он умрет от приступа бешенства.
По нелепо длинному рединготу, по длинноносым английским башмакам, по всему облику учителя, оставшегося без места, по перекрахмаленному воротничку, белому галстуку, прилизанным волосам и постной мине лжепастыря ублюдочной религии я сразу понял, что стоящий впереди — протестантский священник.
Вторым был привратник: он прокрался вслед за нами, стал очевидцем нашего поражения и, принадлежа к реформатской церкви, притащил пастора в надежде, что тому повезет больше, чем нам.
Дядюшка был вне себя. Если маркиз де Фюмроль, исповедующий вольномыслие, разгневался при виде служителя католической церкви, церкви его предков, то при взгляде на пастыря, который пекся о душе привратника, он пришел в полное неистовство.
Я схватил обоих за плечи и вышвырнул из комнаты с такой силой, что они дважды оказались в объятиях друг у друга, прежде чем вылетели через обе двери на лестницу.