Маркиз де Карабас
Шрифт:
На склоне дня они словно полчища саранчи обрушились на Жослэн. Жители города встретили их с полным безразличием. За время междоусобной войны они несколько раз переживали вторжение то одной, то другой армии и давно поняли: чем меньше сопротивление, тем меньше бедствий.
Изголодавшиеся шуаны с жадностью набросились на еду и питье и быстро захмелев, отказались сделать хоть один шаг до завтрашнего утра. Так погибла последняя надежда тех, кто еще помнил о цели похода.
Утром шестнадцатого июля, от которого так сильно зависела судьба реставрации монархии, те, кто должен был находиться
Стоя у окна в доме, где он остановился вместе с Кадудалем, и глядя на занимающийся рассвет, Кантэн в воображении своем слышал ружейные залпы, открывающие уверенную атаку Пюизе на Сент-Барбе, видел угасание этой уверенности, гнев, все возрастающее сомнение, отчаяние графа, обнаружившего отсутствие дивизии Тэнтеньяка, и, наконец, ощущение полного краха всей операции. А что если Пюизе устоял, Сомбрей подоспел вовремя и объединенная армия роялистов теснит Гоша, открывая тем самым путь в дружественную Бретань. Но то была слишком отчаянная надежда, слишком слабое утешение.
Лишь на исходе утра адъютант Белланже передал Кадудалю приказ трубить сбор, и только после полудня они покинули Жослен и возобновили поход на Редон, бесплодность которого теперь уже почти ни у кого не вызывала сомнений.
Двигались медленно. Шуаны, словно чувствуя неуверенность своих предводителей, были угрюмы и подавлены и задавались вопросом, с какой целью их заставляют вышагивать то туда, то сюда. И только усилия трех предводителей — Кадудаля, Сен-Режана и Гиймо предотвратили мятеж, который, вероятнее всего, начался бы с расправы над полком «Верные трону». Шуаны мстили за себя, насмехаясь над своими высокомерными товарищами по оружию. Эмигранты не обладали выносливостью крестьян и закалкой, приобретенной ими за годы партизанской войны, и уже через несколько миль выбились из сил, что значительно замедляло продвижение всей армии. Шуаны издевались над ними, называя бабами, которым следует сидеть за прялкой и предоставить мужчинам заниматься военным ремеслом.
Кантэн и другие офицеры верхом разъезжали между медленно плетущимися рядами, стараясь предотвратить открытую стычку, которая усугубила бы и без того тягостное настроение участников похода.
В Малетруа, где они остановились для пополнения фуража, Ла Марш прямо объявил Белланже, что полк «Верные трону» отказывается продолжать путь до завтрашнего дня.
— Но что же нам делать? До Редона еще восемь миль. Что делать? — спросил Белланже, глядя на окружавших его офицеров.
— Это уже не имеет значения, — мрачно проговорил Кантэн.
— Как? Что значит, не имеет значения?
— Вы не можете сделать ничего хуже того, что уже сделали.
— Подобный тон недопустим. Вы не соблюдаете субординации. Предупреждаю, что я не потерплю этого.
— И это уже не имеет значения.
— Прекрасно, сударь. Прекрасно. Ну что, посмотрим. А тем временем, капитан де Ла Марш, если вы согласны с тем, что полк «Верные трону» слишком утомлен, то можете расквартировать его здесь. Вы последуете за нами в Редон, как только сочтете это возможным. А вы, Кадудаль, оставьте с ними полдюжины надежных людей, которые могли бы служить им проводниками.
Кадудаль
Остальные возобновили марш и вместе с несколькими офицерами из полка «Верные трону», отказавшимися отстать от основных сил, на закате летнего дня прибыли в неопрятную деревушку, где с жадностью изголодавшихся людей поглотили все запасы хлеба, мяса, вина и сидра в домах местных жителей. Деревня находилась милях в двенадцати от Редона, и командиры рассчитывали получить там какие-нибудь сведения о господине де Шаретте и его вандейцах. Местные жители рассказали, что два дня назад через деревню прошла какая-то армия, но вскоре выяснилось, что это были шуаны под командованием Констана де Шеньера. Только тогда вера Белланже в существование вандейцев была, наконец, поколеблена.
— Что если вы были правы, господин де Морле? — спросил он в смятении.
— Тогда вас никто не простит, — уверенно сказал Кантэн.
— Но информация была абсолютно точной.
Кантэн не был склонен проявлять милосердие.
— Как и приказ, на основании которого сегодня утром мы должны были находиться в Плоэрмеле.
— Святые угодники! Сколько можно твердить одно и то же?
— Насколько я понял, вы спрашиваете мое мнение.
— Но это не мнение. Это упрек. Дерзость, — словно ища поддержки, Белланже взглянул на Ла Уссэ, который сидел вместе с ними в убогой комнате лучшего дома в местечке.
Ответ Ла Уссэ не оправдал ожиданий Белланже.
— Становится совершенно очевидным, что нас самым подлым образом ввели в заблуждение, — сказал он, горестно покачав крупной головой. — Конечно, было бы куда разумнее следовать полученным нами приказам. Тогда, что бы ни случилось, нас никто не мог бы обвинять.
Для Белланже это было слишком. Оправившись от изумления, он взорвался.
— И это все, что вы имеете мне сказать? Силы Небесные! После того как вы и Ла Марш убедили меня решиться на этот шаг!
— Прошу прощения, виконт. Мы не убеждали вас. Мы уступили вашему желанию.
— И вы полагаете, что это уловка вас извинит?
— Я не прибегаю к уловкам, — в негодовании возразил Ла Уссэ, — и не нуждаюсь в извинениях. Не я здесь командую.
— Понятно. Понятно, — Белланже в ярости мерил шагами комнату. — Значит, меня следует бросить на растерзание, не так ли? Вся ответственность на мне, так?
— Если не ошибаюсь, сударь, именно об этом вы и говорили в Кэтлегоне.
Кадудаль тяжело поднялся на ноги.
— Все это меня не касается. Я ненавижу ссоры, кроме своих собственных. К тому же. меня тошнит от звука ваших голосов. Я оставляю вас, господа, наедине с вашими склоками, — и он вышел.
— Мне тоже здесь нечего делать, — сказал Кантэн. — Я целиком с ним согласен.
И он тоже вышел.
В пылу спора с Ла Уссэ Белланже не обратил внимания на их уход.
Однако Белланже осознал, пока только половину уготованных ему бед. Они обрушились на него на следующее утро во время завтрака. Он, Ла Уссэ и Кантэн сидели за скудной трапезой. Все трое молчали; в то утром они испытывали друг к другу особую неприязнь.