Маркиз де Сад. Великий распутник

Нечаев Сергей Юрьевич

В частности, он писал своей жене:

"В вашем письме содержится одна фраза, которая могла бы заставить меня предположить гораздо более страшную участь. Вот эта фраза: "Ничто не подтверждает, что даты освобождения, которые я указала Вам на основании моих предположений, являются ошибочными". Но единственная дата, которую вы указали, — это 22 февраля 1780 года. Я клятвенно заявляю, что не смог ни увидеть, ни вычислить какой-либо другой даты из ваших писем <…>

Тем не менее, вы передо мной извиняетесь. Следовательно, истина еще хуже; и, если она хуже, тогда я все еще здорово ошибаюсь, полагая, что меня освободят 22 февраля 1780 года! Я был бы бесконечно признателен, если бы вы могли объяснить мне эту фразу, поскольку она продолжает меня беспокоить и жестоко мучить.

Скажите,

умоляю, вы иногда спрашиваете этих бесчестных негодяев, этих отвратительных плутов, которые испытывают такое удовольствие, заставляя меня плясать на раскаленных углях, отказываясь сообщить мне дату моего освобождения, вы иногда спрашиваете их, чего они надеются добиться таким поведением? Я уже тысячу раз говорил и писал, что вместо того, чтобы получить от этого выгоду, можно только потерять; что вместо того, чтобы сделать мне добро, они делают мне величайшее зло; что мой характер не из тех, что можно контролировать подобным образом; что, делая это, они лишают меня как способности, так и желания обдумывать и затем извлекать из своего положения какую-то пользу.

Я добавляю и удостоверяю сегодня, в конце двух лет, проведенных в этом ужасном положении, что я чувствую себя в тысячу раз хуже, чем когда я прибыл сюда, что мое настроение стало угрюмым, я более ожесточен, моя кровь кипит в тысячу крат сильнее, мозг стал в тысячу крат хуже, — одним словом, в тот день, когда я выйду отсюда, мне придется поселиться в дикой местности, настолько невозможно для меня жить среди человеческих существ! <…>

О, вам не нужно отговаривать меня от попыток извлечь смысл из цифр и от анализа ваших писем! Я даю вам слово чести, что я этого более не делаю. Я делал это, к несчастью для себя, ибо думал, что сойду от этого с ума; но пусть меня выпотрошат и четвертуют, если я сделаю это снова. Вы глухи к числу 22… Вопрос, который я вам задал, был достаточно прост, но вы не смогли дать мне удовлетворительный ответ; давайте не будем больше об этом говорить. Однако же помните, что я никогда не забуду вашей безжалостности…"

Но, как бы ни возмущался маркиз де Сад, как бы он ни упрекал свою жену и ее родственников, пока никто и не думал выпускать на свободу.

КОНФЛИКТЫ С ГОСПОДИНОМ ДЕ РУЖЕМОНОМ

Когда маркиз попал в Венсеннскую тюрьму, начальником ее был шевалье Шарль-Жозеф де Ружемон (Rougemont). Человеком он был жестким по отношению к заключенным. Плюс — настоящим самодуром. При нем узников привозили по ночам, чтобы не возбуждать ненужных разговоров. Перед помещением в камеру заключенных тщательно обыскивали, отбирая у них все самое ценное (деньги, золотые вещи и т. п.), а также все, что послужить орудием для возможного самоубийства.

Соответственно, отношения маркиза с шевалье де Ружемоном сразу же не сложились. При этом последний — а это подтверждают многие — мучил своих узников, и эти мучения были тем более невыносимы, что слагались из каких-то, вроде бы, малозначительных мелочей, но они в результате образовывали тяжелейшее бремя. И что удивительно, этот самый де Ружемон выглядел полным самых лучших намерении; он говорил красиво и уверял всех, что его единственное желание заключается лишь в том, чтобы сделать жизнь своих подопечных менее тяжелой. По сути, будучи человеком трусливым, он всегда и во всем проявлял ту самую мелочность, что характерна для умов посредственных и недалеких.

Естественно, маркиз де Сад с первого же дня заключения начал жаловаться на господина де Ружемона. Вот лишь один из фрагментов из его писем жене:

"Меня заставляют пить воду, взятую из стоячего водоема, который распространяет ужасное зловоние; в то время как в покоях господина де Ружемона в большом количестве имеется великолепная свежая вода из источника".

Или, например, такое обвинение:

"К сожалению, опыт научил меня, что истина и де Ружемон — это две самые несовместимые вещи на свете, и что ему нравится обманывать бедняг, которые находятся у него в подчинении, точно так же, как другим нравится охота или рыбная ловля <…> Этот человек — настоящий лжец".

Или такое:

"Что касается господина де Ружемона, то я снова его сильно недооценил. И должен признать, что только на основании

того, что он служил в армии, я было подумал, что он более прямой, более честный человек, и прежде всего, не способен мстить за себя, как он это делает, длинной чередой клеветнических измышлений и бесконечным количеством мелких бытовых придирок, которые, когда о них станет известно, несомненно, гораздо хуже отразятся на нем, нежели на мне. Не следует судить о моем поведении здесь по моим поступкам или по моим словам. Здесь делают все, что возможно, дабы поймать меня на крючок, досадить мне: они устраивают мне всевозможные пакости, неделю за неделей изводят меня невообразимо, и после этого не хотят, чтобы я расплачивался с ними теми средствами, которые мне доступны! Они, должно быть, считают, что я сделан из дерева, и, хотя они делают все возможное, чтобы ожесточить меня и, соответственно, уничтожить во мне зачатки всех добродетелей, им все еще не удалось притупить мои чувства до такой степени, чтобы я потерял способность парировать все камни и стрелы, которыми они меня осыпают.

Если бы я был объектом нормального судебного приговора, то можно было бы судить как о моем нраве, так и поведении, но так, как поступили со мной, еще не поступали ни с кем. Судебные решения и приговоры, вынесенные в отношении тех, кто виновен в самых гнусных преступлениях, совершенных в этом столетии, бледнеют по сравнению с моими. В таком случае, мне, по меньшей мере, следовало бы разрешить подавать свои жалобы и мстить тогда, когда я захочу, и как я захочу. Мне дают лекарства, которые расстраивают мой желудок до такой степени, что единственная пища, которую я могу переносить, это молоко, и даже его я с трудом перевариваю. И после этого их еще шокирует, когда я устраиваю хорошую взбучку бездельнику, который решил выбрать подлое ремесло тюремщика! Они жестоко ошибаются. Пока кровь течет в моих венах, я не стану терпеть ни подлости, ни несправедливости, а это самое последнее их поведение — настоящее зверство".

Следует сказать, что во многом маркиз де Сад был прав: Шарль-Жозеф де Ружемон, следуя традициям того времени, купил себе занимаемую должность, а посему надеялся быстро окупить сделанные вложения. И своей цели он добивался, всеми правдами и неправдами выманивая деньги непосредственно у заключенных или же у членов их семей.

А 14 марта 1779 года маркиз вдруг написал господину де Ружемону письмо следующего содержания:

"Именно вам, сударь, я беру на себя смелость адресовать записку, включенную в прилагаемое письмо, с просьбой, чтобы вы сразу передали ее моей жене <…> Если бы оказалось, что указания, которые я даю здесь относительно моих дел, не выполнены из-за того, что их скрыли, я был бы вынужден возложить ответственность на вас; и вам, сударь, нет нужды брать на себя вину за хаос, который проистекал бы из того, что вы не обеспечили их передачу и выполнение. Я смею надеяться, что у вас не вызовет неудовольствие то, что я позволил себе использовать вас в качестве свидетеля. Вы должны понимать, сударь, что здесь у меня нет никого, кроме вас. Если же, однако, вы посчитаете это неподобающим, вы можете, сударь, вернуть мне записку, и в этом случае будьте добры послать ко мне нотариуса, чтобы я мог более законным образом изложить свои намерения. Мой поступок — это попытка избежать этого осложнения, в надежде, что вы согласитесь свидетельствовать в этом деле, если когда-либо мне придется обратиться к вам, что было бы так же хорошо, и даже лучше, чем любой публичный акт.

Имею честь быть, со всеми возможными заверениями, сударь, вашим самым покорным и самым послушным слугой.

Не были бы вы так любезны послать мне, как обычно, некоторое количество писчей бумаги?"

К письму было приложено следующее заявление:

"Я, нижеподписавшийся, настоящим заявляю, что не буду ни обсуждать, ни решать какие-либо деловые вопросы до тех пор, пока буду оставаться в заключении; и к этому я добавляю мое самое подлинное слово чести систематически отменять и расторгать все договоры, аренды, контракты, соглашения и проч., заключенные, совершенные или составленные в течение указанного заключения, независимо от того, совершены ли эти дела моей женой или адвокатом Гофриди, никто из которых не уполномочен мною совершать что-либо.