Маршак
Шрифт:
Как уже говорилось, «20 Таммуза» было первой публикацией Самуила Яковлевича Маршака, да еще в журнале, в котором печатали стихи маститые русские поэты, такие как Ф. Сологуб, И. Бунин (его перевод стихотворения Бялика «Да исполнятся сроки» был напечатан в этом же номере). В этом же журнале «Еврейская жизнь» появилось и стихотворение «Над могилой».
В нем есть такие строки: И вождь погиб. Насмешливо рыдая, Завыл и налетел могучий вал, клубясь, Пучина, жадно пасть как будто раскрывая. Ждала и нас… Мы плакать не могли, объятые тоскою, Дрожали, трепетом полны… О, кто же схватит руль могучею рукою И нас спасет от натиска волны?А
Трагическая история еврейского народа очень волновала молодого Маршака, поэтому нет ничего удивительного в том, что он сблизился с молодежной организацией сионистов-социалистов «Паолей Цион». Вот строфа из его стихотворения «Две зари» (Молодому еврейству):
…Мы гибли… Впереди чернела лишь тоска… Там ужасы Изгнанья рисовались… За этим пламенем угрюмые века, Как ночь без края, простирались…В 1905 году эти ужасы, увы, не рисовались, а стали трагической реальностью. Пожалуй, никогда до того еврейские погромы в России не принимали столь жестокого и массового характера. Поводом могли стать не только деяния, но и слухи. Так было 22 апреля в Симферополе. Погром начался из-за того, что якобы еврейские дети осквернили икону. Летом 1905 года погром в Житомире произошел потому, что (и снова-таки якобы) евреи стреляли в портрет царя. После публикации царского манифеста от 17 ноября 1905 года еврейские погромы стали массовыми, охватив более шестисот городов черты оседлости. Только в Чернигове в 1905 году жертвами октябрьских погромов стали более 100 человек. Юный Маршак был наслышан обо всем этом и встречался с жертвами погромов…
Из письма Е. П. Пешковой (17 августа, 1905 года, Санкт-Петербург): «Знаете ли Вы подробности последних погромов?! Ужас!.. Убивали стариков, женщин, детей». Молчать Маршак не мог. Неудивительно, а скорее закономерно, что в эти трагические для евреев России, да и для самой России дни Маршак написал, быть может, самые сокровенные стихи на эту тему — «Песни скорби»:
Бледный вечер сошел… Замирая, Уж застыл необъятный простор… Где-то слышен смолкающий хор… А душа все тоскует, больная… Словно выжглись в тревожном мозгу Эти крики, предсмертные стоны… Засыпает весь мир упбенный — Но рыдает напев похоронный… И заснуть не могу, не могу! Я вспомнил ночь: с тоскою мрачной Горели звезды, как хрусталь… Была печаль, как сон, прозрачна, И сон тревожен, как печаль… Летал он тихо надо мною, Погибших братьев рисовал — И юной, чистою мечтою Себя я в жертву отдавал… Зачем я здесь? Быть может, братья Таятся в страхе по углам! Зачем я здесь, зачем не там? Ничтожный трус, тебе проклятье!.. Быть может, миг — для них прощальный, Быть может, луч — последний луч… И бледный месяц из-за туч Глянул, как факел погребальный… Воскресни, оживи во мраке гробовом, Рыдаю я, склоняясь над тобою… И тщетно я кричу в безмолвии ночном, Противясь грозному покою… И мне не пробудить поток страстей бурливых, Как не вернуть прошедший светлый день… Как не сорвать зловещей ночи тень С небес угрюмо-молчаливых!..И все же Маршак никогда еврейским поэтом не был, но начинал он как поэт русско-еврейский. Мы не согласны с мнением составителя сборника «На одной волне» Тамарой Должанской, которая в предисловии к этой книге пишет: «В молодости он был пишущим по-русски еврейским поэтом, — еврейским не только по происхождению, но и по всему содержанию своего творчества…» А вот в другом Должанская, пожалуй, права: «Он начал как Фруг с библейских мотивов, переводил с идиша и с иврита, откликался на все происходящее в еврействе». Это действительно так. Маршак, как завещал ему Стасов, никогда не изменял своей вере, оставаясь
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Как много написано об этом чувстве — поэтами, художниками, композиторами! Разумеется, была любовь и у юного Сёмы Маршака. Звали ее Лиля Горвиц. Племянница знаменитой балерины Иды Рубинштейн — любимой ученицы М. М. Фокина (специально для нее писали музыку Глазунов, Римский-Корсаков; замечательный портрет ее создал художник Серов). Лиля Горвиц обладала тонким поэтическим вкусом, о чем свидетельствуют ее письма к Маршаку: «Только что перечитывала твои стихи. Ты спрашиваешь, нравятся ли они мне? Да, они производят на меня впечатление, в них есть сила и страстность, но я бы очень хотела прочесть что-нибудь твое собственное, глубоко прочувствованное, вылившееся из твоей души. Пиши мне все, касающееся твоего творчества; есть ли какая-нибудь перемена в твоих взглядах и требованиях; есть ли разница в форме; много ли ты пишешь? Углубляйся в самого себя, не разбрасывайся. Может быть, я не права; ты мне напиши, что ты думаешь об этом. Я бы тебе посоветовала писать самостоятельно, а не переводить…»
Дружба с Лилей Горвиц очень многое значила для семнадцатилетнего Маршака. Горничные для Лили были выписаны из Англии, и язык этой страны стал для нее вторым родным. Это она задолго до поездки Маршака в Лондон читала ему стихи английских поэтов, что сыграло не последнюю роль в его увлечении английской литературой. И все же справедливости ради приведем слова Маршака из автобиографических набросков, сделанных в 1945 году: «Я выбрал Англию — может быть, именно потому, что Стасов когда-то в дни моего отрочества подарил мне Шекспира и Байрона…»
А вот еще отрывок из письма Лили Горвиц к Маршаку: «…Слыхала от мамаши, что ты опять находишься в очень тяжелом положении. Не знаю, что советовать, не знаю, что говорить, все так запуталось, к тому же я подробностей никаких не знаю. Могу только сказать тебе, как я глубоко огорчена и всей душой надеюсь, что к осени все устроится. Мне больно думать, что мое долгое молчание, быть может, заставило тебя думать, что я тебя забываю и перестала принимать к сердцу твою судьбу. Если являлась тебе эта мысль — то гони ее прочь и прости меня, что я была причиной этих тяжелых минут. Через шесть недель буду, вероятно, в Петербурге. Мы увидимся, будем говорить, много будет тем. Ради всего тебе дорогого, святого будь силен и не падай духом. Пусть огонь, который горит в тебе, поддержит тебя, ничто его не затушит, а из-за одной этой звезды стоит жить и страдать. Горе будет только еще очищать и утончать твою душу, прибавит струны твоей лире. Береги свое здоровье. Как только приеду в Городище, буду с мамашей говорить о тебе. Бог даст, что-нибудь придумаем. Я немедленно тебе оттуда напишу. Когда уезжаешь ты из Хащевато [8] ? Пиши мне в Городище, Лохвица, Полтавской губ. Ида Львовна шлет тебе самые теплые, искренние пожелания. Мы часто с ней о тебе говорим. Мамаша писала, что напишет Владимиру Васильевичу и, вероятно, уже написала. Горячо жму твою руку. Прощай пока, надеюсь на хорошее».
8
Местечко в Подолии.
Глава о первой любви поэта — Лили Горвиц, к сожалению, оказалась короткой.
Вот что пишет об этом романе Иммануэль Самойлович Маршак в своей книге «От детства к детям»: «Очень обогащала его глубокая и нежная дружба с Лилей Горвиц, сохранившаяся потом на многие десятилетия. В этот период их дружба перестала быть такой безоблачной, какой была сначала. Мать Лили, меценатка и приятельница Стасова, очень покровительствовала Маршаку. Но в какой-то момент отношения между ним и Лилей, видимо, стали вызывать ее беспокойство. Ей казалось, что юноша из бедной семьи — неподходящая пара ее дочери. И как-то, когда он однажды уходил после проведенного у них вечера и Лиля вышла было его проводить, Софья Адольфовна появилась следом за ней в дверях и строго, без объяснений, потребовала:
— Лиля, вернись!
Маршак ушел один с чувством большой горечи и дал себе обещание никогда больше не приходить в этот дом.
Он освободил себя от обещания только после революции, когда у него и у Лили были свои семьи, а сама Лиля находилась в трудных обстоятельствах».
Так закончился первый роман Самуила Яковлевича.
НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ СУДЬБЫ
(Ялта)
Горький и Шаляпин сдержали свое обещание — отправили Маршака в Ялту. Два года, которые он прожил в этом городе, оставили неизгладимый след в его жизни. «В Ялте меня ласково встретила Екатерина Павловна Пешкова… С ней было двое ребят, шестилетний Максим и двухлетняя Катюша. Это была небольшая, но дружная и веселая семья. Жили они на даче Ярцева, в белом доме на горе Дерсан. Народу был у них всегда полон дом. То и дело грели самовар…