Маршак

Гейзер Матвей Моисеевич

Извозчичий двор и встающий из вод В уступах — преступный и пасмурный Тауэр, И звонкость подков, и простуженный звон Вестминстера, глыбы, закутанной в траур. И тесные улицы; стены, как хмель, Копящие сырость в разросшихся бревнах, Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль, Как Лондон, холодных, как поступь, неровных. Спиралями, мешкотно падает снег, Уже запирали, когда он, обрюзгший, Как сползший набрюшник, пошел в полусне Валить, засыпая уснувшую пустошь. Оконце и зерна лиловой слюды В свинцовых ободьях. — «Смотря по погоде. А впрочем… А впрочем, соснем на свободе. А впрочем — на бочку! Цирюльник, воды!» И,

бреясь, гогочет, держась за бока, Словам остряка, не уставшего с пира Цедить сквозь приросший мундштук чубука Убийственный вздор. А меж тем у Шекспира Острить пропадает охота. Сонет, Написанный ночью с огнем, без помарок, За тем вон столом, где подкисший ранет Ныряет, Обнявшись с клешнею омара, Сонет говорит ему: «Я признаю Способности ваши, но, гений и мастер, Сдается ль, как вам, и тому, на краю Бочонка, с намыленной мордой, что мастью Весь в молнию я, то есть выше по касте. Чем люди, — короче, что я обдаю Огнем, как на нюх мой, зловоньем ваш кнастер? Простите, отец мой, за мой скептицизм Сыновний, но, сэр, но, милорд, мы — в трактире Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы Пред плещущей чернью? Мне хочется шири! Прочтите вот этому. Сэр, почему ж? Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов — И вы с ним в бильярдной, и там — не пойму, Чем вам не успех популярность в бильярдной?» Ему?! Ты сбесился? — И кличет слугу, И, нервно играя малаговой веткой, Считает: полпинты, французский рагу — И в дверь, запустя в привиденье салфеткой.

Это из четвертой книги стихов Пастернака «Темы и варьяции», выпушенной издательством «Геликон» в Берлине в 1923 году. Еще до публикации, в рукописном варианте, Пастернак предпослал этому стихотворению эпиграф из Пушкина: «Ты царь, живи один…» Разве это не говорит о том, кем для молодого Пастернака был Шекспир?

К тому времени Маршак уже основательно изучил творчество Шекспира в Лондонском университете, изучил язык Шекспира, его эпоху. Допускаю, что Маршак подумывал о переводе «Гамлета». Впрочем, кто из актеров не мечтал сыграть эту роль, кто из переводчиков Шекспира не мечтал о переводе «Гамлета»?! Маршак еще до того, как приступил к «Сонетам» Шекспира, прикоснулся к «Гамлету» — он перевел «Песни Офелии» — «Как в толпе его найдем…» и «В день святого Валентина»:

Как в толпе его найдем — Твоего дружка? Шляпа странная на нем, А в руке клюка. Он угас и умер, леди, Он могилой взят. В головах — бугор зеленый, Камень возле пят. Бел твой саван, друг мой милый. Сколько белых роз В эту раннюю могилу Ливень слез унес.

* * *

В день святого Валентина, В первом свете дня Ты своею Валентиной Назови меня. Тихо ввел он на рассвете Девушку в свой дом — Ту, что девушкой вовеки Не была потом.

Сравним с переводом «Песни Офелии», выполненным Пастернаком:

С рассвета в Валентинов день Я проберусь к дверям И у окна согласье дам Быть Валентиной вам. Он встал, оделся, отпер дверь, И из его хором Вернулась девушка в свой дом Не девушкой потом.

Итак, шекспировские баталии между Маршаком и Пастернаком из области сонетов перешли в сферу трагедий. Маршак перевел стихотворные реплики Шута и другие фрагменты из трагедии Шекспира «Король Лир». «Для того чтобы перевести его (Шута. — М. Г.) стихотворные реплики, нужно сначала раскрыть, расшифровать подчас загадочный смысл подлинника, а потом вновь замаскировать его, облечь в уклончивую, игривую форму прибаутки.

Пословицы и поговорки трудно поддаются переводу. Они своеобразны и сопротивляются пересадке на чужую почву. Буквальный перевод — слово за слово — может их убить».

Маршак перевел двенадцать песенок, реплик Шута. Вот одна из них:

Когда откажется священник Кривить душою из-за денег И перестанет пивовар Водою разбавлять товар, Когда наскучит кавалерам Учиться у портных манерам, Когда еретиков монах Сжигать не станет на кострах. Когда

судья грешить не будет И без причины не осудит, Когда умолкнет клевета. Замок повесив на уста, Когда блудница храм построит, А ростовщик сундук откроет, — Тогда-то будет Альбион До основанья потрясен, Тогда ходить мы будем с вами Вверх головами, вниз ногами!

Этот «небуквальный» перевод, по словам Маршака, появился в поисках «того варианта, который был бы наиболее выразителен и более всего соответствовал бы требованиям театра, я переводил каждую из песенок Шута по три, по четыре раза…».

Пастернак, переводя трагедии Шекспира конечно же тоже думал о постановке в театре, и это наложило отпечаток на его переводы. И та же песня Шута в переводе Пастернака не просто непохожа, но совсем иная — не только потому, что у Маршака «Священник, кривящий душой из-за денег…», а у Пастернака «Поп, которого заставили пахать»; у Маршака «будет Альбион до основанья потрясен», у Пастернака (что ближе к шекспировскому тексту) — «Альбион лишь пошатнется». Вероятно, подход к переводу трагедий Шекспира у обоих поэтов был такой же разный, как при переводе «Сонетов».

Когда попов пахать заставят, Трактирщик пива не разбавит, Портной концов не утаит, Сожгут не ведьм, а волокит, В судах наступит правосудье, Долгов не будут делать люди, Забудет клеветник обман И не полезет вор в карман, Закладчик бросит деньги в яму, Развратник станет строить храмы, — Тогда придет конец времен, И пошатнется Альбион, И сделается общей модой Ходить ногами в эти годы.

Лишь однажды Маршак использовал имя Шекспира, его образ в целях конъюнктурно-политических.

Давно известно, как влияют дары власть предержащих на честолюбие людей искусства. Немногим удается этому не поддаться. Пример тому — большое стихотворение Маршака «Гость», опубликованное в журнале «Крокодил» в 1938 году. Самуил Яковлевич решил сделать из любимого поэта героя, борца не только против Гитлера, но и против своих соотечественников, вступивших в сговор с Гитлером. Вот фрагменты этого стихотворения:

В палату общин, в сумрачный Вестминстер, Под новый год заходит человек С высоким лбом, с волнистой шевелюрой, С клочком волос на бритом подбородке, В широком кружевном воротнике. Свободное он занимает место. Его соседи смотрят удивленно На строгого таинственного гостя И говорят вполголоса друг другу: — Кто он такой? Его я видел где-то, Но где, когда, — ей-богу, не припомню! Мне кажется, немного он похож На старого писателя Шекспира, Которого в студенческие годы Мы нехотя зубрили наизусть! Но вот встает знакомый незнакомец И глухо говорит: — Почтенный спикер, Из Стратфорда явился я сюда, Из старого собора, где под камнем Я пролежал три сотни с чем-то лет, Сквозь трещины плиты моей могильной, Сквозь землю доходили до меня Недобрые загадочные вести… Пришло в упадок наше королевство. Я слышал, что почтенный Чемберлен И Галифакс, не менее почтенный, Покинув жен и замки родовые, Скитаются по городам Европы, То в Мюнхен держат путь, то в Годесберг, Чтобы задобрить щедрыми дарами — Как, бишь, его? — Мне трудно это имя Припомнить сразу: Дудлер, Тутлер, Титлер… Смиренно ниц склонившись перед ним — Властителем страны, откуда к небу Несутся вопли вдов и плач сирот, — Британские вельможи вопрошают: «На всю ли Польшу вы идете, сударь, Иль на какую-либо из окраин?»

* * *

Я человек отсталый. Сотни лет Я пролежал под насыпью могильной И многого не понимаю ныне. С кем Англия в союзе? Кто ей друг? Она в союз вступить готова с чертом И прежнего союзника предать, Забыв слова, которые лорд Пемброк В моей старинной драме говорит Другому лорду — графу Салисбюри: «Еще раз в бой! Одушевляй французов, Коль их побьют, и нам несдобровать!..» Он речь свою прервал на полуслове И вдруг исчез неведомо куда, Едва на старом медном циферблате Минутная и часовая стрелки Соединились на числе двенадцать, — И наступил тридцать девятый год.