Маршал Жуков. Опала
Шрифт:
Далее, после изложения еще некоторых деталей этого разговора, Жуков напишет:
«Получив эти указания, я вскоре отправился в Берлин. На следующий же день по прибытии ко мне явился с визитом генерал Д. Эйзенхауэр…»
Здесь необходимо внести ясность в ход событий.
Георгий Константинович в своей книге не описывает подробно весь состоявшийся тогда разговор и то, как была осуществлена эта операция. Я не думаю, что маршал недооценивал военно—политическое значение факта ареста правительства Деница.
Можно предположить, что Жуков, как человек сугубо военный (сам не раз признавал, что он не политик), не хотел описывать, что было за пределами боевых действий
Есть еще одно обстоятельство, которое может объяснить отсутствие полного разговора со Сталиным, да и описания хода самой операции. Над рукописью Жукова «потрудились» несколько комиссий. Возможно, одна из них посчитала необходимым опустить несколько страниц из воспоминаний, касающихся этого «деликатного», секретного дела.
Такое предположение мне позволяет сделать анализ опубликованного текста воспоминаний Жукова. Как известно, Эйзенхауэр «явился» и впервые встретился с Жуковым 5 июня 1945 года. И это не может быть «на следующий день» после получения указаний об аресте правительства Деница потому, что акция эта была подготовлена и проведена в период с 15–23 мая 1945.
Значит, или сам Жуков, или его редакторы объединили два события, происходившие в разное время, в один день. Если Жуков имеет в виду «получив эти указания…» — назначение его представителем СССР в Контрольном совете по управлению Германией, тогда «на следующий день» (т. е. 5 июня) он мог встретиться с генералом Эйзенхауэром. Но, повторяю, к этому времени уже прошло 13 дней после завершения операции по аресту Деница и его правительства.
Ясность вносит непосредственный исполнитель этой акции — бывший начальник разведывательного управления 1 Белорусского фронта генерал Трусов:
«15 мая 1945 года маршал Жуков вызвал к себе в кабинет и объявил, что Верховный утвердил меня представителем от советской стороны для ареста правительства Деница…»
Следовательно, решение об этой операции и назначение исполнителя было принято лично Сталиным задолго до 5 июня, т. е. дня встречи Жукова с Эйзенхауэром.
Дальше я считаю необходимым сделать очень пространное отступление, касающееся лично меня, ведущего этот рассказ. Отваживаюсь на это лишь потому, что (как, надеюсь, убедится читатель) воспоминания эти имеют самое прямое отношение к сюжету. Разумеется, рискую быть неправильно понятым: касающиеся меня суждения со знаком плюс и кое—кто может заподозрить и бросить в мой адрес реплику Чапаева комиссару Фурманову в фильме «Чапаев»: «К чужой славе примазаться хочешь?»
Фурманову, как рассудила история, чужой славы не нужно, ему и своей хватило. Вот и меня поймите правильно — главное, к чему я стремлюсь, чтобы у читателей создалось через меня впечатление присутствия, соприкосновения с людьми, участвовавшими в тех далеких теперь событиях.
Отступление это придется начать с процедуры очень печальной, с похорон человека, от которого во многом зависела моя судьба. В 1952 году хоронили генерала Сурина Сергея Ивановича.
Он был начальником одного из управлений Генерального штаба. Во время войны это управление занималось организацией и ведением войсковой разведки. Другими словами, вся разведка, которую вели войска от штаба фронта до ротного наблюдателя в траншее, — все это было в сфере деятельности управления Сурина и не только в смысле добывания данных о противнике, но их обобщения, анализа и определенных выводов о группировке врага и вероятных его намерениях на многочисленных участках огромного фронта боевых действий.
В поле деятельности управления Сурина не входила агентурная разведка. Этими хитрыми делами занималось другое управление.
Все время пребывания на фронте (за исключением штрафной роты) служил я в 629
А вот Сурин, как выяснилось, знал меня. Разумеется, по бумагам, из донесений. Они стекались к нему тысячами о поисках, засадах, налетах, вылазках в тыл, о языках и их показаниях. Сурин был, наверное, единственный генерал, который знал подробнейшим образом о поведении и жизни противника за линией фронта на глубину армейских и фронтовых позиций. Я говорю, что он был единственный, кто все это знал потому, что он не докладывал начальству все мелочи. Руководству требовались «сгустки», выводы. А он, действительно, знал все.
В донесениях главными были сведения о противнике. А о тех, кто добывал эти данные, ловил языков, иногда упоминалась фамилия и то, что разведчик (или несколько) были ранены или погибли. И очень редко представлены к награде.
Вот и моя фамилия, видимо, не раз попадалась на глаза Сергею Ивановичу. А потом он обратил внимание и на то, что фамилия эта попадается чаще других, и, может быть, даже отмечал про себя: все еще не погиб и опять отличился.
О том, что Сурин меня запомнил, свидетельствует и то, что он обнаружив меня, как преподавателя тактики разведки на академических курсах Генштаба в 1949 году, позвонил мне на квартиру и пригласил на беседу.
Я пришел в назначенное время в небольшой старинный двухэтажный особняк, в одном из тихих переулков, недалеко от Земляного вала.
Сурин встретил меня очень радушно. Поговорив о делах фронтовых, прямо спросил:
— Не скучно тебе сидеть со старыми пердунами на преподавательской работе? Давай к нам. Здесь настоящая, кипучая жизнь.
— А чем вы теперь занимаетесь, войсковой разведке вроде бы делать нечего в мирное время?
— Ну, брат, ты, я вижу, совсем не в курсе дела. Во—первых, мы занимаемся обучением разведывательных подразделений в войсках. Мы в Москве не сидим, почти все время в командировках. Ты же настоящая энциклопедия для нового поколения разведчиков. И еще мы обобщаем опыт войны, пишем учебные пособия, издаем сборник «Войсковая разведка». Я слышал, ты учишься на вечернем отделении Литературного института.
Я подтвердил.
— Вот видишь, ты для нас настоящая находка — и опыт фронтовой огромный, и изложить все можешь в лучшем виде. Это не каждому под силу. У меня есть офицеры—ассы в нашем деле, а как дело касается написания или редактирования материала для издания, как говорится, ни в зуб ногой. В общем, давай к нам, ты наш, твое место здесь.
Я согласился. Работа мне понравилась. И генерал Сурин лег на душу, редко встречаются такие знающие и доброжелательные начальники.
Но переход мой на новую должность оказался не простым и не легким. Недели через две начальник отдела кадров шепнул мне:
— На тебя есть приказ знаешь куда? Был на беседе?
— Могу переходить?
— Нет, наш генерал Кочетков заупрямился, велел не сообщать тебе о новом назначении. Хочет поломать это решение.
— Почему?
— Жалко тебя отдавать.
Через несколько дней позвонил мне на квартиру Сурин:
— Почему на работу не приходишь?
— Мне приказ не объявили.
Я рассказал генералу, что мне было известно.
Вскоре вызвал меня генерал—лейтенант Кочетков, начальник наших академических курсов. Тоже человек великолепный. Он был начальником разведки в Сталинградской операции. Разведчик высочайшего класса. Михаил Андреевич говорил со мной откровенно, не скрывая симпатии ко мне и огорчаясь моим намерением уйти.