Март, октябрь, Мальва

Макаревская Люба

Потом мне часто снился этот день: яркое весеннее солнце, и как он помахал мне рукой у метро, и эта кухня и стены цвета лосося, и зеркало в ванной, в которое я посмотрела только один раз, когда мыла руки, и комната, где жил его друг-анархист.

Потом мы вышли из квартиры, на нем было черное пальто, и я шла за ним, как привязанная на веревочке, до помойки, где жили щенки с мамой. Это была среднего размера совсем исхудавшая черная дворняжка, у нее был какой-то по-деревенски обреченный взгляд, и она смотрела вдаль, пока щенки пили ее молоко, и отреагировала только на сосиску, которую он протянул ей поесть. Щенки испугались нас и спрятались в большую расщелину льда. И из расщелины торчал только один маленький, как крысиный, рыжий хвостик.

Демьян

наклонился и вытянул из расщелины круглого щенка. Я немного опешила, но боялась показать свою нерешительность. Он посмотрел между задних лап щенка и сказал:

– Это девочка.

Он поцеловал ее в лоб и положил мне на руки. От страха она вся тряслась, была мокрой и тяжелой и отворачивалась, как большой заяц.

И стала рассматривать меня только в его машине. Демьян сказал, что довезет нас до моего дома.

Тогда в машине я заметила, какой у нее умный смышленый взгляд, мы с ней впервые стали рассматривать друг друга. Она смотрела на меня серьезно и опасливо всю дорогу, пока не задремала и не стала теплой.

Мы поехали в ветеринарный магазин рядом с моим домом, мимо клиники, где я посещала психотерапевта. Я отчетливо вспомнила свой первый приступ самоповреждения, и мне стало страшно, что Демьян может увидеть мои руки выше запястий; я снова стала уходить в себя, в свою боль и темноту, отключаться от реальности.

Когда тебя все время, с двенадцати лет, спрашивают: «Неужели так трудно вписаться в норму?» – ты мучительно не знаешь, что ответить, каждый раз, потому что тебе правда трудно, до боли в лопатках и желудке. Трудно до потери контроля над собой. Сначала тебе жаль, а потом ты ненавидишь всех тех, кто задает тебе этот вопрос. Потому что да, тебе трудно. Мне слишком часто задавали этот вопрос – мама, врачи, учителя и первый любовник. Люди, любившие меня, и люди, мучившие меня вольно и невольно. И я привыкла бояться всех одинаково, а сквозь чувство вины больше всех, конечно, саму себя.

Всегда, погружаясь в теплую воду в ванне, я видела перед своими глазами стволы деревьев, и призраков, и лес, и чудовищ. И колдунью в черном, с белым лицом, которая должна была меня наказать за все, что я есть. Когда я подолгу лежала в ванне, смытая оргазмом и измученная фантазиями о насилии и унижении, его вызвавшими, мне казалось, что даже мои лицевые мышцы и зубные нервы потрясены, разорваны и стерты этой волной темноты, прошедшей по всему моему телу.

Я чувствовала стыд и тоску, и тогда возникали бритвы или стекло, и стыд и угроза прихода несуществующей колдуньи отступали. Оставалась только я сама, и мое тело, и моя кожа, и мое одиночество. Мне стало нехорошо от этих воспоминаний, я опустила глаза и посмотрела на щенка: она спала, уткнувшись носом в мой локтевой сгиб, от ее запаха, почти молочного, мне было одновременно тепло и страшно. Она была новым, незнакомым существом, удивительно беззащитным. Внезапно она проснулась, снова задрожала, приподняла свои мультяшные, торчащие в разные стороны уши и посмотрела на меня как-то почти требовательно и вопросительно.

В этот момент я почему-то поняла, что ее будут звать Мальва.

Демьян засмеялся, когда я ему сказала, и я тоже засмеялась и сказала:

– Это потому, что она похожа на деревенскую козу и цветок одновременно.

Он ответил:

– А ты похожа на Алису с большим кроликом в руках.

Он ушел в ветеринарный магазин за всем необходимым для Мальвы. И мы остались с ней в машине вдвоем, и тогда я стала с ней разговаривать, а она стала меня слушать и снова засыпать. Я говорила ей, какое удивительное приданое ей сейчас купят.

Потом он вернулся с приданым: поводком-роллером и всем остальным. Мы доехали до улицы напротив моего дома и пешком дошли до подъезда, я прижимала Мальву к себе, а она уже обнимала меня круглыми и грязными лапами, и я рассказывала Демьяну, как сейчас буду ее мыть; он засмеялся и сказал:

– Уже вижу ее с бантом.

Мы шли с ним по мартовской улице, и небо было как на картине Саврасова «Грачи прилетели», – щемяще легкое и голубое, с

крыш сбрасывали снег, пахло мокрой собачьей шерстью, и он указал мне на одну из рекламный вывесок. На ней граффити-баллончиком была выведена буква А, и он сказал мне:

– Смотри: «А» как начало Анархии.

На прощанье он показал мне знак «пис». И ринулся перебегать Тверскую против всех правил дорожного движения.

А я зашла с Мальвой в подъезд.

Мальва в доме

КОГДА МАМА открыла дверь, Мальва сразу же с любопытством посмотрела на новое пространство, а мама сказала чуть растерянно:

– Какой крупный хитрый щенок.

Я говорила, что, наверно, возьму собаку, но в жизни Мальва оказалась чуть крупнее и круглее, чем на фото. Помню, как она дрожала в ванной, когда я ее мыла, и потом, мокрая, завернутая в полотенце, снова уснула у меня на руках. И как после глистогонного средства она перестала быть такой круглой. Первые три дня она спала в гостиной под столом, она ложилась набок, вытянув лапы, и становилась похожей на теленка. Она не подходила ночью ни ко мне, ни к маме. А через три дня все изменилось: она стала садиться у кровати – то моей, то маминой – и жалобно скулить, тогда мы начали брать ее спать в постель по очереди.

На руках я выносила Мальву во двор, она рассматривала весенний мир, и я вместе с ней. Пока она была совсем маленькой, когда я заходила с ней в магазин, она всегда обнимала меня своими круглыми лапами. И все вокруг сразу улыбались и говорили мне:

– Она у вас настоящая звезда.

А три недели спустя я с Мальвой ходила на первую прививку, в тот день был ужасный дождь, помню, как она прижималась ко мне во время укола и как гордо потом бежала по улице рядом со мной. И от внезапного счастья мы с ней перепрыгивали через лужи.

Дома она часто смешно валилась у ножек старого пианино и грызла свои игрушки, и ее уши, которые росли быстрее тела, напоминали два хвостика первоклассницы.

Когда Мальва слушала что-либо внимательно, она часто ложилась, подгибая одну переднюю лапу под себя, и потом обязательно смешно поднимала одно ухо и становилась похожей на собаку из советских мультиков. На собаку, о которой я мечтала в детстве.

Уже в середине апреля, после второй прививки, мы стали с ней активно гулять, и когда Мальва видела других взрослых собак, сначала она садилась, потрясенная их существованием, и поднимала одно ухо, а потом тянула меня к ним со скоростью ветра, не видя преград, и мне то и дело казалось, что я переломаю себе руки и ноги, – такой стремительной она была в те моменты.

Почти на всех снимках того времени я с Мальвой, у нее строгий и предприимчивый взгляд, почти серьезный, и шерсть цвета медового коржа.

Часто, когда я просыпалась, Мальва заходила в мою комнату и подолгу смотрела на меня с вопрошающим любопытством, чтобы мы пошли гулять. А я часто смотрела на нее с раздражением. Я лежала целыми днями в апатии и мечтала, что позвонит Демьян.

Я поняла, что аутична. Когда сформировались мой аутизм и моя замкнутость? Возможно, в одиннадцать лет, когда я приходила из школы, мама была на работе, и я наслаждалась одиночеством – его бесконечностью, в которой было столько аттракционов и развлечений: мерить кружевное белье, крутиться перед зеркалом под клипы (кажется, тогда еще было «Бис ТВ»), впервые трогать себя саму, изображать Бланш из «Трамвая желания», представляя, что какао – это виски. Тогда же я впервые начала писать и почему-то раз в неделю обязательно сжигала написанное или большую его часть. В детстве меня совершенно потрясала история о том, что Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», и вот мне казалось, что огонь оправдывает творчество. Я свято в это верила, к тому же мне почти никогда не нравилось написанное. И именно тогда я привыкла писать и быть одна.