Марта Квест

Лессинг Дорис Мэй

Мистер Мейнард, человек мягкий и воспитанный, слегка приподнял брови и улыбнулся, но, решив, что это недостаточно красноречиво, заметил:

— Милый Бинки, ты даже представить себе не можешь, до чего я рад, что у тебя появилась склонность заняться делом, а то я уже начинал опасаться за тебя. Прими мои благословения, если они тебе нужны — чему я, впрочем, не очень склонен верить.

Помолчав немного, Бинки неуверенно улыбнулся и с жаром выпалил:

— Так, значит, все в порядке, да?

— Теперь, насколько я понимаю, ты не станешь возражать, если я выйду из комиссии и займусь гольфом, — позволь тебе заметить, что в ваших планах нигде не предусмотрено площадки для гольфа.

— Вот уж это несправедливо, — огорченно запротестовал Бинки. — Мы ведь сделали заявку на участок позади будущего здания клуба. Через полгода участок этот освободится, так что через год у нас будет

отличная площадка для гольфа.

— В таком случае прошу извинить, — сказал мистер Мейнард. — Снимаю все свои возражения. Теперь вернемся к тому, о чем я говорил в начале нашей беседы: я считаю, что вы должны разрешить нам с мамой выйти из организационной комиссии — не потому, что кто-то на кого-то обиделся, но, раз мы договорились, что в клубе будет небольшая комната, где дамы смогут играть в бридж, а я получил заверения, что смогу заниматься гольфом, мы вполне можем сложить с себя полномочия.

— Ну, знаешь ли, — с упреком сказал Бинки, — что-то не нравится мне твое настроение, отец.

— Но я же дал тебе свое благословение. А мы, говоря по правде, скорее помеха вам, чем помощь.

— А кто тогда будет добывать нам средства? — спросил Бинки. — Нам нужно, по крайней мере, еще десять тысяч, если мы хотим, чтобы у нас были четыре корта и хорошие раздевалки, да и площадку для гольфа не устроишь за спасибо.

— Давай уточним, — сказал мистер Мейнард. — Ты хочешь, чтобы мы с мамой остались в комиссии и помогли тебе собрать необходимые средства?

— Ты можешь выйти из организационной комиссии, — мягко отозвался Бинки, — но нам необходимо иметь финансовую комиссию, в которую входили бы мама, миссис Лоу-Айленд и остальные, и пусть она занимается сбором средств.

Мистер Мейнард надул щеки, крепко сжал тонкие губы, привыкшие произносить речи, брови его, точно два черных воздушных змея, взлетели вверх — такое лицо он обычно делал в суде, когда исполнял свои судейские обязанности и хотел внушить подсудимым туземцам почтительный страх. Но Бинки только нетерпеливо поглядел на него. Тогда брови мистера Мейнарда опустились, а щеки приняли свой нормальный вид.

— Так, так, так, — пробормотал он, медленно кивнув еще раз. — Скажи, а почему ты считаешь, что десяти тысяч будет достаточно? Откуда ты взял эту цифру?

— О, я могу показать тебе смету, если хочешь. Нам нужно десять тысяч шестьсот пятьдесят четыре фунта десять шиллингов и четыре пенса.

— Ты сам это высчитал? Сам, черным по белому?

— Я в цифрах ничего не смыслю, — добродушно признался Бинки. — Я поручил это сделать Дугги. Он мастак по части цифр.

— Так, так, так, прирожденный организатор. Кто бы мог подумать! Что ж, и это хорошо. Надо было мне тебя пустить по промышленной части, — сказал мистер Мейнард.

— Ну, знаешь ли, — возмущенно заметил Бинки, — не менять же мне теперь работу! У меня нет на это времени, я по горло занят клубом. К тому же меня собираются к Рождеству повысить в должности. Надо отдать им справедливость: на государственной службе рано или поздно всех повышают.

В 1935 году участок, где должен был строиться Спортивный клуб, являлся как бы пограничной зоной между старым кварталом колонистов с тенистыми улицами и обветшавшими домами старой архитектуры и пустынным вельдом. Забор, ограждавший участок, одной стороной выходил на Норс-авеню — улицу, название которой вот уже сколько лет употреблялось как имя нарицательное. «Эта девушка прямо с Норс-авеню», — мог одобрительно сказать о ком-нибудь Донаван. Здесь жили высшие чиновники, министры и даже премьер-министр. Теперь они из своих окон могли любоваться кортами и зданием клуба, которые виднелись за двойным рядом голубоватых стволов высоких деревьев. Здание клуба было выдержано в колониальном стиле, широко распространенном в Кейптауне, и отличалось благородством линий; над стенами, сложенными из темно-красного кирпича, плавно спускалась зеленая двускатная крыша, а веранда покоилась на стройных белых колоннах.

Корты, занимавшие несколько акров, в дождь походили на нежный изумруд, а в сухую погоду становились коричневато-серыми, несмотря на то что целая команда туземцев без конца поливала их из шлангов, расползавшихся, точно черные змеи, во всех направлениях.

Внутри клуба был огромный высокий зал с паркетным полом из темного дерева, удобными креслами и каминами в двух противоположных концах; раза два-три в неделю этот зал освобождали для танцев. По одну его сторону тянулись бары и ресторанные залы, а по другую, затерянная среди раздевалок, находилась маленькая комнатка, которую можно было использовать для игры в бридж. Однако, если каким-нибудь дамам приходило в голову устроиться здесь

с намерением приятно провести за картами вечер, через некоторое время в дверь неизменно просовывалась вихрастая голова Бинки, и тоном, не терпящим возражений, юноша заявлял: «Предупреждаю: через десять минут здесь начнется заседание комиссии по теннису». Дело в том, что часов около четырех клуб, дотоле почти пустой, внезапно заполняла молодежь — юноши в белых фланелевых брюках и полосатых фуфайках и девушки в гимнастических костюмах или в коротких брюках и цветных дунгари; по коридорам начинали сновать официанты с подносами, уставленными стеклянными кружками, в которых пенилось золотистое пиво. На веранде было не пройти: десятки мужчин и женщин, сидя на перилах, болтали голыми, смуглыми, волосатыми ногами; глаза их следили не отрываясь за игрой в регби или хоккей — и в них можно было прочесть и одержимость болельщиков, и спокойное бесстрастие знатоков, и преданность друзей; время от времени над полем раздавались приглушенные расстоянием аплодисменты или крик: «Правильно, Джолли, молодец, старина!» Или кто-то вздыхал: «Бетти, Бетти, ты убьешь меня этим ударом» — и какой-нибудь разволновавшийся юнец падал навзничь на веранду, делая вид, что его ноги не держат, и вздыхая: «Эта крошка Бетти прикончит меня, говорю вам — она меня прикончит!» Он лежал, ожидая, пока кто-нибудь догадается подскочить к нему с кружкой пива; тогда он не торопясь садился, озабоченно поглядывая вокруг, чтобы выяснить, как приняли его «номер», и в оправдание себе говорил: «Ох уж эти ребята! А девушки! Ну просто не могу, они убьют меня!» И задумчиво принимался пить пиво под сочувственные смешки, а то и аплодисменты, со скромным видом хорошего актера, сознающего, что он отлично провел свою роль.

А среди всех этих групп, переходя от одной к другой, расхаживал Бинки, подобревший Бинки, беспечный и великодушный, небрежно одетый, распухший от пива, и его черные глаза зорко следили за тем, чтобы не было беспорядка или ссор. Заметив нужного ему человека, он останавливался и говорил тихонько: «Если у тебя есть свободная минутка, надо бы поговорить насчет душей». И молодой человек тотчас отходил с ним в сторонку, и они деловито и подробно, хоть и со снисходительным видом, обсуждали какой-нибудь жизненно важный вопрос. Или же Бинки прогуливался по веранде, раскланиваясь направо и налево, — ни дать ни взять бизнесмен, урвавший несколько свободных минут; а девушки, стремясь завладеть его вниманием, окликали его: «Хэлло, Бинки!» «Хэлло, детка!» — добродушно отзывался он, а иной раз и останавливался около какой-нибудь девушки, обнимал ее за талию и, придав своему лицу приличествующее случаю выражение человека, погибающего от отчаяния, говорил: «Ты убиваешь меня, детка, просто убиваешь. Скажи мне, кто твой кавалер, чтоб я мог убить его». Девушка покорялась его ухаживаниям с принятой в таких случаях материнской снисходительностью, остальные девушки хихикали, польщенные вниманием, которое он уделил одной из них, а в ее лице — как бы им всем. Но даже вздыхая и увиваясь вокруг своей дамы, Бинки зорко следил за тем, что происходит вокруг: не требуется ли где его внимание. Внезапно он выпрямлялся, слегка похлопывал девушку по плечу, как бы говоря: «Ну ладно, на сегодня хватит с тебя», и неторопливо направлялся к другой группе, чтобы выяснить, почему здесь не пьют и целых полчаса сидят над одной и той же кружкой. Этак клуб мигом обанкротится, если каждый будет вести себя, как ему вздумается. «Вы что это отстаете?» — озабоченно спрашивал он. И тотчас руки машинально тянулись за кружками. «Официант! — кричал Бинки, величественно помахивая рукой. — Официант, сюда пива!»

Но клуб все-таки процветал. Хотя взносы и были невелики, почти все жители города моложе тридцати лет состояли его членами. Впрочем, если говорить начистоту, то посещали его даже те, кому уже было под шестьдесят, и, хотя случайному посетителю могло показаться, что здесь развлекается только молодежь, клуб пользовался такой славой, что нельзя было не бывать в нем. «Они там устраивают у себя встречу Нового года, — говорили эти представители старшего поколения. — Хотя бы из-за этого стоит вступить в члены их клуба. У них очень мило и не так шумно, как у „Макграта“».

Впрочем, в клубе было очень шумно — исключение составляла лишь та часть здания, которую первоначально предполагалось отвести для дам, играющих в бридж, и где сейчас устраивались балы — правда, для узкого круга. Крупные чиновники, солидные дельцы с женами и дочерьми сидели за большими столами, довольно благосклонно улыбались друг другу, а в полночь потихоньку исчезали, «пока молодежь не разошлась вовсю».

— Эй, вы там, хватит киснуть! — кричал Бинки. Или: — А ну, давайте дернем так, чтоб чертям стало тошно!