Марта Квест

Лессинг Дорис Мэй

Рут и Донаван были словно рождены друг для друга и знали это. Они непринужденно болтали, сидя рядышком во главе стола и слегка флиртуя, — в клубе было настолько не принято так держаться, что все вокруг попритихли и не без смущения внимательно вслушивались в их болтовню.

Заметив, что у него появились слушатели, Донаван изящным движением откинулся на спинку стула и, взяв Рут за руку, сказал:

— Вот что, девочки и мальчики, нам всем надо ехать в Англию. Вы понимаете, что это для нас значит? Посмотри на платье Рут, дорогая Мэтти. Видишь? Разве мы, бедные колонисты, можем сделать себе такое?

— Бедненький Дон, но вы же сами были в Англии в прошлом году, — рассмеявшись, заметила Рут.

Донаван ни разу не говорил Марте, что был в Англии, и ей показалось это странным. Она заметила, что слова Рут ему неприятны: он нахмурился и помолчал, обдумывая,

как бы получше выйти из положения.

— Да, Рути, — наконец вымолвил он, — но у меня не было возможности усовершенствовать свои познания: ведь я ездил в сопровождении мамаши, а она целыми днями пропадала у Хэррода и у Дерри и Томса — все закупала себе туалеты, а мне приходилось сопровождать ее — вы же знаете, она ничего не может купить без меня.

Эти два магазина, названия которых с детства засели в голове Марты как синонимы «хорошего тона», сразу перестали казаться ей чем-то заплесневелым, как только она узнала, что миссис Андерсон черпает оттуда запасы своих стандартно-шикарных туалетов. Но у Рут названия этих магазинов вызвали на лице улыбку, хотя она и ничего не сказала; зато потом в тоне ее почувствовалось желание поддеть Донавана, которого она явно находила смешным.

— Но не могли же вы целых три месяца только и делать, что покупать туалеты — пусть даже у Хэррода? — заметила она.

Донаван, видимо, разозлился, но как ни в чем не бывало продолжал разговор:

— Дорогая моя Рути, к вашему счастью, ваша мама готова ради вас на все. Но не все такие счастливцы, и вы должны пожалеть тех, кому не повезло.

— Бедненький Донни, — заметила Рут и рассмеялась коротким, отрывистым смешком.

— Увы, — сказал Донаван, решив позабавить общество хотя бы за собственный счет, — увы, путешествие в Англию было для меня большим разочарованием. Вы знаете, как мы все мечтаем об этом. Но когда туда попадаешь, оказывается, что и там существуют какие-то ограничения, а этого-то ты и не учел. Я сидел целыми днями в отеле «Кумберленд» — колонисты всегда останавливаются в «Кумберленде», — ведь мою мамашу никакими силами не убедишь, что незачем подчеркивать то, что и так очевидно, — ел восхитительные пирожные с кремом, а отец целыми днями ворчал, что Англия чересчур цивилизованная страна, хотя я убежден, что он и сам толком не понимал, почему это ему не нравится. Мы сидели и ждали маму, которая наконец возвращалась из своих странствий, нагруженная великим множеством пакетов, — можете не сомневаться, моя мама всегда отыщет себе развлечение, где бы она ни находилась. Это был, пожалуй, единственный случай в моей жизни, когда между мной и папой установилось какое-то взаимопонимание. Я сказал ему тогда: «Дорогой папа, тебе, по-видимому, нравятся широкие просторы, ну и живи среди них. Что же до меня, то я положительно создан для прославления упадочной культуры. Ну почему бы тебе не дать мне немного денег, я бы получился на художника-модельера и нашел бы свое место в жизни».

— Бедненький Донни, — повторила Рут, на этот раз вполне искренне.

— Папа сказал, что с радостью выполнил бы мое желание: он терпеть не может таких ненормальных людей, как я, но, к несчастью, мама за три недели истратила деньги, которых нам должно было хватить на три месяца, и он вынужден был телеграфировать, чтоб нам выслали еще, поэтому у него нет больше денег ни для кого из нас.

И Донаван визгливо рассмеялся, но с такой обидой, что только Рут присоединилась к нему. Остальные сидели молча и ждали, что будет дальше. Марта услышала, как Пэрри прошептал:

— К чему рыдать, к чему рыдать, пойдем-ка потанцуем. Я не могу больше этого выдержать.

Резким движением он поднял Марту со стула, и они отправились танцевать. Когда они вышли на середину зала, он снова презрительно повторил:

— К чему рыдать…

Пэрри привык корчить из себя шута и теперь каждые две-три минуты останавливался, взмахивал руками и издавал такой вопль, точно его поджаривали в аду, а все вокруг оборачивались и со смехом глядели на него; или он вдруг начинал дергаться всем телом и, запрокинув голову, закатив глаза, густым, низким, воющим голосом подражал пению негров. В промежутках он кружил Марту по залу, делая замысловатые зигзаги и повороты; его открытые голубые глаза неотрывно глядели на нее, а лицо хранило трогательно-сентиментальное выражение.

Марта тоже смотрела ему в глаза; с некоторых пор она стала обращать куда больше внимания на глаза людей, чем на их тела, и глаза эти бывали серьезные, взволнованные, порой даже молящие, тогда как тела и лица принимали те позы и выражения, каких требовала окружающая

обстановка. Точно телесные покровы людей — их ноги, их голоса — находились во власти некой силы, которая никак не затрагивала их внутренней жизни, их суждений и дум. Всякий раз, когда Пэрри начинал подражать негритянскому певцу, Марта с изумлением и ужасом переводила взгляд с его лица на судорожно извивающееся тело, и ей становилось не по себе. Но внешне она как ни в чем не бывало продолжала танцевать, весело улыбалась и отпускала в тон ему шуточки. Под конец вечера, ободренная умным серьезным взглядом его голубых глаз, Марта взбунтовалась и своим обычным голосом завела разговор о Донаване, о Рут — мускулы Пэрри сразу напряглись, а взгляд стал сумрачным. Но Марта продолжала: ее обижает, что он не хочет принимать ее такой, какая она есть, хоть Марта и сама толком не знала, какая она на самом деле, ибо не раз становилась в тупик, не умея разобраться в тех нескольких «я», которые боролись в ней. Ей хотелось установить с Пэрри простые дружеские отношения, хотелось, чтобы он видел в ней разумное, мыслящее существо. Когда он закатывал глаза и, дергаясь всем телом, заявлял: «Ох, крошка, какую чепуху ты несешь!» — она улыбалась с видом человека, решившего идти напролом, и, выждав, пока он кончит свою тираду, спокойно возобновляла разговор на ту же тему. Через некоторое время она почувствовала, что дело идет на лад. Когда музыка умолкла и они вышли на веранду, он отвечал ей уже как нормальный человек, хотя ворчливо и неохотно. На веранде по-прежнему сидели Рут и Донаван, но теперь они беседовали вполголоса и были, видимо, не слишком рады вторжению танцоров. Не обращая ни на кого внимания, они продолжали шептаться. Но если их глубокомысленные рассуждения перед танцами сердили Бинки оттого, что нарушали созданную им атмосферу, то подобное уединение было в его глазах еще большим преступлением. А потому, когда снова загремела музыка, Бинки пригласил Рут. Он терпеть не мог танцевать, но такова уж была его обязанность: он всегда танцевал, когда надо было разлучить какую-нибудь чересчур увлекшуюся друг другом парочку.

Было еще довольно рано; гости все прибывали — группами и парами, которые так и держались вместе, хотя на протяжении вечера какая-нибудь пара, случалось, и присоединится к другой или какая-нибудь девушка из одной группы перейдет в другую. Все держались просто, свободно, по-дружески. То и дело мелькали официанты с подносами, уставленными пивом и бренди. Марта, как всегда, пила бренди и имбирное пиво, но инстинктивно держалась в определенных рамках: мужчины могут напиваться до потери сознания, а девушек алкоголь должен только смягчать, но не расслаблять. Бинки, потанцевав с Рут, подвел ее обратно к Донавану и выключил свет в большом танцевальном зале. Под потолком медленно завертелись блестящие шары, отбрасывая цветные блики во все уголки комнаты, — ум затуманивался, начинали говорить чувства. Теперь с Бинки танцевала Марта — он, видимо, решил, что танцевать с Пэрри ей больше одного раза опасно; потом она танцевала опять с Пэрри и с Донаваном. Но партнер в этих танцах не имел значения, все они казались на одно лицо: словно в трансе переходишь от одного к другому и с каждым танцуешь — щека к щеке, тело к телу; потом музыка смолкает, снова пьешь, немножко поболтаешь и возвращаешься в жаркий, пестрый сумрак танцевального зала, где все так же всхлипывает оркестр. Трижды за этот вечер Марту выводил на веранду какой-нибудь «волк» (потом она никак не могла припомнить, кто это был) и целовал там — и все поцелуи были как две капли воды похожи один на другой.

Внезапно она оказывалась в чьих-то крепких мускулистых объятиях, и чье-то тело настойчиво и в то же время робко прижималось к ней, а голову ей запрокидывал яростный поцелуй. Через некоторое время партнер отстранялся, тяжело дыша, точно бегун, прибывший к старту, и, переведя дух, спрашивал:

— Я ужасно вел себя, да? Прости меня, детка, пожалуйста, прости.

И Марта вежливо отвечала в духе здешних традиций:

— Все в порядке (Пэрри, Дугги или Бинки), все в порядке, не волнуйся, пожалуйста.

Ей следовало бы сказать: «Не волнуйся, мальчик», но она не могла заставить себя выговорить это. Ей было смешно и в то же время противно оттого, что они так смиренно извинялись, хотя в глазах их, несмотря на смирение, блестел хищный огонек. Каждый поцелуй вызывал в ней взрыв ненависти, и, когда в четвертый раз какой-то неизвестный юноша стал тащить ее на веранду, Марта воспротивилась.

— Скажите, какая недотрога! — метнув на нее злобный взгляд, заметил он.

А немного позже, за столом, показывая на Марту остальной компании, он сказал: