«Мартен»

Иванов Сергей Григорьевич

Костры угасали. Он встал, подвинул перегоревшие стволы. Огонь ожил, облизывая корявые, в трещинах, бока бревен. Тепло потекло над лежанкой, приятно согревая тело. А вместе с теплом мысль сделала неожиданный поворот: семейная жизнь — тот же костер. Подбрасывай вовремя, будет гореть долго и греть, иначе погаснет. Так и случилось. В битве за старшинство в доме забылось святое правило, и костер чадит. Удушливо, холодно, неуютно. Он прикурил от огонька, жадно затянулся. Как же быть-то теперь?

Андрей завернулся в плащ с намерением уснуть — впереди целый день

охоты. Сон не шел. «Что же делать-то? — беспокойно думал он. — Все гнул к тому, чтобы подчинить, стать выше. А надо ли было подчинять?»

До рассвета оставалось четыре часа. Он перепоясался патронташем, перекинул через плечо «ижевку», посмотрел на мерцающий в холодном небе Адиус и направился к дороге.

«Так и скажу: прости, был неправ». И представил себе, как дрогнут губы, глаза подернутся горечью грусти, как уткнется в грудь и простит, потому что в первый раз услышит от него это слово.

Весь день они проведут вместе, сделают необходимое дома, сходят в магазин, покатают Генку на карусели. Потом отведут его к бабушке и отправятся на цеховой вечер. А обратно пойдут пешком, не торопясь. Где-нибудь на полпути остановятся и станут искать в небе звезду…

Анатолий Чепуров

В ПУТИ

Рассказ

Одна нога у Петровича короче и посохла как-то, но на мотоцикле он все равно «дает шороху». А мотоцикл-то у него — «козел» старый. Треску — на всю Чугуновскую… Бабуськи бедные плюются вслед ему.

И возится, и возится в сарайке Петрович. Сперва — тихо. После — ка-ак затрещит… И дым…

Евпраксия, жена Петровича, выскочит на крыльцо: не сделал ли чего с собой муж. Да нет: «козлик» стоит, а Петрович под ним с гаечным ключом в зубах. Живой…

— Столько нежностей железке…

— Железка — она тоже человек, — ответит Петрович. — Ездить-то все охотники, а чтоб тряпочку взять и протереть или там гайку закрутить — никого.

…А собрались они завтра, между прочим, в Тундуш к дочке Марье. Стало быть — «на козле». Вот Петрович-то с утра сегодня опять возился в сарайке. Все пылинки сдул, все гайки затянул («еще колесо отвалится»), бензин залил, масло сменил в коробке передач, — хоть на выставку достижений вези: не мотоцикл — конфетка! Вечером молока попил и опять в сарайку вышел полюбоваться. Евпраксию позвал.

— Как рублик блестит! — хвалился.

— Ага, «червонец»… — подзуживала жена, — «сто рублей»…

— Не понимаешь в красоте ничего, — незло огрызался Петрович, костыляя вокруг «конфетки». — Он же улыбается, просто… шепчет.

— Треском… — вставила Евпраксия. — Как поедем-то на нем — ужас!

— Не боись, мать! С ветерком! — пообещал Петрович.

— Перед бабами-то стыдно… Как на метле сидишь… Спиридоновы-то вон «Жигули» купили…

— Прыткая какая — «Жигули» ей подай… Штаны тут потеряешь с «Жигулями»-то… Во-о, машина! — он хлопнул «козлика» по спине, — ветерок, простор, крас-сота. Сел — поехал:

хочешь — в магазин, хочешь — в баню, хочешь — по грибы. Мобильный. А «Жигули» что? Тыр-пыр в лесу-то, и — стоп машина!

Разговор свой продолжили уже в избе.

— Зато крыша над головой и тепло… Расти надо. Все растут, обзаводятся.

— Барахольщики больно стали, — сказал Петрович. — И копют, и копют, и копют… Половики километровые, атласы всякие, паласы напридумывали. Скупердяи… Уж все шифоньеры набиты, комоды — нет, опять на барахолку бегут, опять тащат. Когда натаскаются-то тащильщики…

— Рассуждаешь как-то интересно: «тащат». Охота красиво пожить, в достатке… Много ты понимаешь!..

— Я одно понимаю: не в этом счастье.

— А в чем же?

— А в том… Родился, уму-разуму набирайся, ремесло освой. Чем богат, то и отдай — выложи.

— А коли нечего отдавать? — полюбопытствовала Евпраксия.

— Дурак, значит! Только небо коптишь, добро переводишь…

Евпраксия мужа любила слушать. Подзуживала понарошку, чтоб масла в огонь подлить.

— Себя отдай! — сказал Петрович. — Не жадничай в тряпочку. Вот я лекальщик — человек точный, отдаю себя, значит, через лекальное дело…

Так они беседовали до вечера, а после легли спать пораньше, чтобы отдохнуть перед дорогой. Евпраксии ведь предстояло сидеть, «как на метле», всю дорогу до Тундуша. Сиденье-то у «козлика» так себе, неровен час — свалишься…

Петрович поднялся рано. Разумеется — сразу в сарайку. Жена чай согрела, покушать собрала, позвала его.

Посидели после завтрака, как положено, минутку перед дорожкой и — в путь.

Раскрыл Петрович ворота, вывел «коня» своего, тронул педальку — «заржал» конь. Вся Чугуновская проснулась…

Посадил жену, газу поддал и, маленько петляя, выехал в проулок. А там — прямо!

Евпраксия прижалась к мужу, «обняла».

— Не гони сильно-то! Уронишь…

— Не боись, мамуля! — кричал против ветра счастливый Петрович. — Я сам боюсь.

«Козлик» хлопал, радовался свободе: колесики весело катили.

Ехали по лесу — благодать! Теплый ветер обдувал, солнышко спину грело… Стала нравиться Евпраксии такая езда. Воздух чист, жизнью пахнет — молодой зеленью, землей, грачи кричат, весне радуются…

Петрович «козлик» свой вел уверенно. Лента дороги накручивалась на колеса. Путь пролег далее с шоссейной на проселочную, и стало совсем «весело» на кочках.

— Намозолишься так… — сказала жена.

— Терпи, мать!

Она терпела.

В одном месте особенно тряхнуло, даже мотоцикл затрещал басистее. Может, оттого, что вдали показались разноцветные крыши домов — Тундуш?..

Уверенно, как и раньше, Петрович вел машину по главной улице села.

Марька, услыхав треск, выбежала встречать, и Макар, муж ее, тоже вышел.

— А маму чего не взял? — спросила дочь.

— Как?

Петрович обернулся на «сбоку бантик».

— Как же?.. Погоди, Маш, — развернул он «коня». — Потерял я мамку-то! Тьфу ты!..

Километра два ехал обратно Петрович.