Мартин Андерсен-Нексе
Шрифт:
Внезапно он поднимает голову. Снаружи слышны шаги. Почтальон принес газету. Нексе выходит, берет еще сыроватый номер «Социал-демократен», благодарит почтальона и закрывает за ним дверь. Через весь газетный лист — огромная шапка: «БОЛЬШЕВИКИ ВЗЯЛИ ВЛАСТЬ В РОССИИ».
На миг он прикрывает глаза. Потом смотрит в окно на розовеющий зунд. На востоке поднимается солнце.
— Грета!.. — кричит он во всю силу легких. — Грета!..
Прибегает жена, он сует ей газету.
— Начался новый отсчет времени…
Спросонья
— Ты видишь?.. Боль-ше-ви-ки, то есть большинство, а большинство — это простой народ, Грета! Впервые простой народ будет сам себе хозяином. Всю Европу продует свежий ветер!..
Хмурый ноябрьский день 1918 года. Нексе идет по улице Копенгагена. В витринах магазинов объявление: «ЗАКРЫТО В СВЯЗИ С ГЕНЕРАЛЬНОЙ ЗАБАСТОВКОЙ». На стенах расклеены воззвания: «СВОБОДУ НАШИМ АРЕСТОВАННЫМ ТОВАРИЩАМ!» Те же надписи — на стенах домов, заборах, тротуарах. На плакатах — руки, вцепившиеся в тюремную решетку.
На площади Грёнторвет, где собралось около пятидесяти тысяч человек, на трибуне, украшенной красным флагом, Тёгер Тёгерсен из социалистической рабочей партии произносит речь. Доносятся его последние слова:
— Когда они слышат наш мощный клич: свободу нашим арестованным товарищам, солидарность с борющимися рабочими России и Германии, они дрожат от страха. Но пусть они увидят и наши сжатые кулаки. И если они не отдадут нам власть добром, мы возьмем ее силой! — Последние слова покрываются мощными аплодисментами…
Нексе входит в подъезд здания, где находится «Социал-демократен», и взгляд его падает на строки Окьера, выведенные золотом над лестницей: «Если ты будешь защитой бедняков, если ты будешь плетью для богатых, ты не получишь орденов и звезд, зато тебе вознесут хвалу трепетные сердца».
Нексе улыбается горькой улыбкой, поднимается по лестнице на второй этаж, входит в небольшое помещение, где за барьером сидит дежурный редактор. Нексе кивает ему и проходит в дверь наискось от барьера. «БОРГБЬОРГ, РЕДАКТОР» — значится на дощечке. Нексе стучит, но никто не отзывается.
Нексе толкает другую дверь. Это секретариат редакции — вместительное помещение. За подковообразным столом расположились молодые люди в рубашках с засученными рукавами. Всюду — газетные полосы, гранки, отпечатки первополосных шапок, из которых явствует, что мировая война закончилась два дня назад. Но похоже, сидящих в комнате журналистов весьма мало заботят мировые события, им смертельно скучно. Они дремлют, курят, роняя пепел на брюки, ковыряют спичками в зубах. Вид у всех похмельный.
— Добрый день, — говорит Нексе.
Молодые люди не отзываются. Лишь склонившийся в углу над корректурой сутулый человек в поношенной жилетке, Расмус Андерсен, подает голос:
— Добро пожаловать, писатель!
— Можно поговорить с Боргбьоргом?
— Двойная борода пошел получать орден во дворец.
— Вон
— Это за кокс для датских рабочих.
— Серьезно? Война кончилась, а все по-прежнему сидят без топлива. Ну, а звезду от кайзера успел он получить? За белых рабов для немецкой металлургии?
— Вы же сами помешали Боргбьоргу отличиться, — скрипуче смеется Расмус Андерсен. — Звезда светила на пятидесяти тысячах, а не набралось и половины.
— Бедный Боргбьорг! Хвалы трепетных сердец ему тоже не дождаться. Теперь я понимаю, почему меня перестали печатать в «Социал-демократен».
— Вы прекрасно обходитесь без нас.
— Но я хочу печататься в газете моей партии, пока еще моей.
— Что значит «пока еще»?
Нексе не успел ответить. Вошел Боргбьорг с ленточкой в петлице. Сотрудники приветствуют его ироническими аплодисментами. Расмусен встает и поздравляет шефа.
— Спасибо, спасибо! — отмахивается Боргбьорг. — Надо работать, мальчики, — обратился он к молодым журналистам. — Война кончилась, аквавита подешевела — все так, но газета должна выходить. — Взгляд его без особой симпатии остановился на Нексе. — А-а, писатель! Ко мне? Прошу!
Они проходят в кабинет: Боргбьорг показывает Нексе на кресло, садится за стол напротив и закуривает сигару.
— Ты пришел о чем-то просить нас? — свысока спросил Боргбьорг, которого распирает от чванства.
— Свергнутый русский царь говорил о себе во множественном числе, — усмехнулся Нексе, — и получил под зад коленкой. Я пришел не к «вам», а к тебе, главному редактору «Социал-демократен», и не просить, а требовать, чтобы газета выступила в защиту арестованных рабочих.
— А какое нам до них дело?
— Что-о? Молодых парней швыряют в тюрьму без суда и следствия, а все их преступление в том, что они хотят работать. Мне думается, рабочая газета обязана вмешаться.
— Они смутьяны… раскольники.
— Навесить ярлык проще всего. Мы должны занять ясную позицию в классовой борьбе, которую ведут рабочие.
— В какой еще «классовой борьбе»? — с величайшим презрением произнес Боргбьорг. — Ты живешь в прошлом веке. Писатель может витать в облаках, но мы, практики, обязаны защищать достигнутое…
— И сотрудничать с врагами рабочих?
— Не передергивай. Нельзя пускать по ветру наши завоевания из-за того, что кучке смутьянов охота драть горло. Эти раскольники разлагают неустойчивую часть рабочей массы.
— «Неустойчивая часть» и есть настоящий пролетариат, а вы опираетесь на рабочую аристократию и городское мещанство.
— Порядок и дисциплина, — не слушая его, вещает Боргбьорг, — вот что нам надо. Иначе наступит анархия…
Дверь отворилась, и вошел молодой человек: франтоватому костюму не соответствует промасленная рабочая куртка.