Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
К концу недели Мартину показалось, что он прожил за это время несколько веков — так далеко он ушел от прежней жизни, от прежнего мировоззрения. Но ему существенно мешал недостаток элементарных знаний. Подчас он брался за книги, требовавшие продолжительной специальной подготовки. Иногда он начинал читать какое-нибудь устаревшее философское сочинение, а через день хватался за ультрасовременные философские системы. В результате у него в голове был сплошной сумбур и хаос. То же вышло и с политической экономией. На одной и той же полке в библиотеке он нашел Карла Маркса, Рикардо, Адама Смита и Милля. Отвлеченные формулы одного противоречили взглядам другого. Мартин был сбит с толку, но все же хотел во что бы то ни стало узнать истину. Он сразу заинтересовался и политической экономией, и вопросами промышленности, и политикой. Как-то раз,
Простояв там несколько часов, Мартин Иден с полным сумбуром в голове отправился в библиотеку. Там он отыскал значения дюжины непонятных ему слов. Уходя, он унес под мышкой четыре книги: «Тайная доктрина Блаватской», «Прогресс и нищета», «Квинтэссенция социализма» и «Война религии и науки». К несчастью, он начал с «Тайной доктрины». На каждой строчке встречались многосложные, непонятные слова. Он читал, сидя на кровати, и заглядывал в словарь чаще, чем в книгу. Новых слов было такое множество, что он постоянно забывал их значение, и вынужден был по нескольку раз прибегать к словарю, когда одно и то же слово встречалось еще и еще. Он решил записывать слова в записную книжку и исписывал страницу за страницей. И все-таки ничего не понимал. Он читал до трех часов ночи, в голове у него все перемешалось, но он так и не уловил ни одной существенной мысли. Он поднял глаза; ему показалось, что комната шатается, качается и ныряет, точно корабль в море. Тогда он швырнул «Тайную доктрину» через всю комнату, крепко выругался, потушил газ и улегся спать. Не повезло ему и с остальными тремя сочинениями. Происходило это вовсе не потому, что мозг его был чересчур слабым или неспособным к отвлеченному мышлению; будь у Мартина соответствующая подготовка и побогаче словарный запас, он бы свободно усвоил все мысли автора. Он сам об этом догадывался и даже решил было некоторое время ничего, кроме словаря, не читать, пока не выучит его наизусть.
Утешением ему служила поэзия; он прочел за это время множество стихов. Больше других ему нравились поэты простые, которых он легче понимал. Он любил красоту — и здесь он находил ее. Поэзия, как и музыка, сильно действовала на него; хотя он сам этого не сознавал, но он подготавливал свой мозг для будущей, более сложной работы. Ум его был подобен белому листу бумаги, и потому многие стихи из понравившихся ему поэтов запечатлевались, строка за строкой, в его мозгу. Вскоре он с наслаждением начал декламировать вслух или вполголоса прекрасные, музыкальные стихотворения, которые он заучил. Как-то раз он случайно наткнулся на «Классические мифы» Гэйли и «Мифический век» Булфинча, стоявшие рядом на полке. Книги эти пролили яркий свет на темноту его невежества, и он продолжал с еще большей жадностью поглощать стихи.
Мартин так часто приходил в библиотеку, что сидевший за конторкой человек стал очень приветлив с ним и всегда кивал ему, улыбаясь, когда он уходил. Это придало Мартину духу решиться на смелый шаг. Однажды, взяв несколько книг на дом, когда библиотекарь ставил штемпель на его карточки, он пробормотал:
— Мне очень хотелось бы спросить у вас одну вещь.
Библиотекарь улыбнулся и приготовился слушать.
— Если вы познакомились с молодой леди и она пригласила вас зайти, то через сколько времени вы можете это сделать?
Мартин почувствовал, что его прошиб пот от напряжения: рубашка прилипла к телу.
— Я думаю, в любое время, —
— Да тут, видите, другое дело, — возразил Мартин. — Она… Я… понимаете, я могу не застать ее. Она учится в университете.
— Тогда зайдите в другой раз.
— Да я не то хотел сказать, — запинаясь, произнес Мартин и решил объясниться начистую. — Я человек простой и в обществе бывать не привычный. А эта девушка совсем не то, что я… Вы меня, наверное, большим дураком считаете, — вдруг добавил он.
— Да нет, уверяю вас, нисколько, — запротестовал тот. — Правда, ваш вопрос несколько вне сферы компетенции справочного отдела, но я очень рад быть вам полезным.
Мартин с восхищением взглянул на него.
— Эх, кабы я умел так шпарить — вот было бы здорово!
— Виноват?..
— Я хочу сказать, что если бы я мог говорить, как вы — так свободно и вежливо и все такое…
— А! — воскликнул библиотекарь, наконец поняв.
— В какое время лучше всего прийти? Днем — пораньше, до обеда? Или вечером? Или в воскресенье?
— Вот что, — сказал с улыбкой библиотекарь, — позвоните ей по телефону и спросите ее.
— Я так и сделаю, — сказал Мартин, собирая книги и поворачиваясь, чтобы уходить. Вдруг он остановился и спросил: — Когда вы разговариваете с леди, ну, положим, с какой-нибудь мисс Лиззи Смит, как следует ее называть — мисс Лиззи или мисс Смит?
— Называйте ее «мисс Смит», — авторитетно заявил библиотекарь, — всегда говорите «мисс Смит», пока не познакомитесь с ней ближе.
Так Мартин решил свой сложный вопрос.
— Приходите, когда хотите, я весь день буду дома, — ответила Рут по телефону, когда Мартин, запинаясь, спросил ее, когда он может принести ей взятые у нее книги.
Она сама встретила его у входа. Ее женский взгляд сразу подметил выутюженные брюки и общую, правда, незначительную, но все же заметную, перемену к лучшему в его внешности. Ее поразило его лицо, — пышащее здоровьем лицо, от которого веяло силой и мощью. Она вновь почувствовала желание прижаться к нему, чтобы почувствовать теплоту, и вновь удивилась тому, что его присутствие так действовало на нее. И он в свою очередь вновь испытал прежнее ощущение блаженства от прикосновения к ее руке. Но между ними была разница: она внешне оставалась холодной и вполне владела собой, он же покраснел до корней волос. Он вошел вслед за ней, спотыкаясь, с прежней неловкостью, опять раскачиваясь из стороны в сторону.
Однако, когда они уселись в гостиной, дело пошло лучше — куда лучше, чем он вообще надеялся. Она старалась облегчить их беседу и делала это так деликатно, что он почувствовал еще более безумный прилив любви к ней. Сначала они поговорили о взятых им книгах, о Суинберне, полностью захватившем его, и о Броунинге, которого он не понимал; она переходила от одной темы к другой, а сама, между тем, думала, как бы помочь ему. Эта мысль уже несколько раз приходила ей в голову со времени их первой встречи. Ей хотелось помочь ему. Ни один человек еще не вызывал в ней подобной нежности и жалости, но жалости не обидной, а смешанной с каким-то материнским чувством. Жалость, которую он ей внушал, была не обычной: для этого в нем было слишком много чисто мужского, и оно так резко в нем проявлялось, что ее подчас охватывал страх и сердце от странных мыслей и чувств начинало биться сильнее. Ее не покидало давнишнее желание обнять его за шею, и эта мысль доставляла ей какое-то странное удовольствие. Она все еще сознавала неприличие такого желания, но теперь уже как-то привыкала к нему. Ей в голову не приходило, что зарождающаяся любовь проявляется подобным образом; ей не снилось, что чувство, которое ей внушает этот человек, — не что иное, как любовь. Ей казалось, что он интересует ее только как необычный человек, обладающий многими скрытыми способностями, что все это просто ее филантропство.
Она не понимала, что физически желает его; он же, напротив, знал, что любит ее и что никогда в жизни ничего не желал так, как ее. Раньше он любил поэзию как проявление красоты; но с тех пор, как он встретился с ней, перед ним широко раскрылась другая область — область поэтической любви. Эта любовь открыла ему глаза еще больше, чем Булфинч или Гэйли. Он помнил одну строфу из стихотворения:
И, объятый страстью божественной, В поцелуе любовник безумный Отдал жизнь — и с ней душу свою…