Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
Любознательность всегда была главной чертой характера Мартина Идена. Он хотел знать, и именно жажда все постигнуть заставила его столько странствовать по миру. Но теперь у Спенсера он обнаружил, что никогда ничего не знал и никогда ничего не узнал бы, продолжай всю жизнь служить матросом и скитаться по миру. Ведь он до сих пор лишь поверхностно наблюдал, видел лишь отдельные явления, накоплял отрывочные сведения, делал незначительные, мелкие обобщения и не видел никакой связи явлений в мире хаоса и беспорядка, по-видимому, подчинявшемся лишь капризу и случайности. Правда, он наблюдал за полетом птиц и понял устройство их летательного аппарата, но ему никогда не приходило в голову пытаться объяснить себе, откуда вообще произошли птицы как живые, летающие существа. Ему даже
Так же раньше относился он и к другим вопросам. Из-за общей неподготовленности все его попытки познакомиться с философией ничего ему не дали. Средневековая философская система Канта не дала ему ключа к пониманию сущности вещей, а лишь заставила усомниться в силе собственного ума. Точно так же у него ничего не получилось с изучением теории эволюции: ограничившись чтением какого-то бесконечно сухого сочинения Роменса, он ничего из него не понял и пришел к выводу, что теория эволюции — сухая, формальная система, построенная самыми заурядными, маленькими людьми, обладавшими огромным запасом непонятных слов. Но теперь он узнал, что теория эволюции является не отвлеченной гипотезой, а всеми признанным законом развития; что ни один ученый уже не отвергал ее и что разногласия среди людей науки происходили только относительно форм эволюции.
А тут Спенсер давал ему стройную систему наук, сводил все воедино, делал реальные выводы и представлял перед его изумленным взором конкретную картину вселенной, столь же законченную, как модели судна, которые любят строить матросы, чтобы затем держать их под стеклом. Ни каприза, ни случайности здесь не было. Все подчинялось законам. Когда птица летала, она подчинялась закону; тот же закон заставил когда-то извиваться комочек протоплазмы, который со временем, также согласно закону, выпустил из себя отростки в виде лапок и крыльев и стал птицей.
За это время Мартин поднимался все выше и выше с одной ступени интеллектуальной жизни на другую, но теперь он достиг самой высокой. Все тайны раскрывались перед ним. По ночам он в своих снах жил с богами, погруженный в какой-то гигантский кошмар; днем он ходил, точно лунатик, со взглядом, устремленным во вновь открытый им мир. За обедом он не слышал разговоров на мелкие, будничные темы; его жадный ум искал во всем окружающем связь между причиной и следствием. Глядя на мясо, лежавшее перед ним на блюде, он видел яркое солнце и старался проследить происхождение солнечной энергии через все ее превращения вплоть до ее первоисточника, отстоящего на сотни миллионов миль от земли; или же он мысленно представлял себе путь, который прошла эта энергия раньше, чем превратиться в мускулы его рук, резавших мясо, или в его мозг, повелевавший этими мускулами. Он мысленно вглядывался в себя, и ему начинало казаться, что это солнце горит у него в мозгу. Поглощенный своими видениями, он не слышал, как Джим шепнул что-то про сумасшедший дом, не заметил тревоги на лице у сестры и не видел, как мистер Хиггинботам вертел пальцами вокруг головы, намекая, что у Мартина снесло чердак и у него не все дома.
Больше всего поражала Мартина связь между всеми областями знания. Приобретенные им знания были запрятаны в разные ящички его памяти. Так, например, у него была целая куча сведений о морском деле. Относительно женщин у него тоже имелось довольно много наблюдений. Но между этими двумя предметами для него не было никакой связи. Он держал их в разных ящичках памяти. Раньше он посчитал бы нелепым отыскивать связь между женщиной в истерике или шхуной, бьющейся в объятиях урагана. А между тем Спенсер доказал ему, что в этом нет ничего нелепого, и даже больше: что этой связи не может не быть. Всякий предмет связан с остальными предметами, от самой отдаленной звезды в безграничном пространстве до любой песчинки под ногами.
Это новое представление стало для Мартина постоянным источником изумления. Он все время отыскивал связь между различными предметами на земле и во вселенной. Он составлял списки самых
— Эх ты, дурак! — восклицал он, глядя на свое изображение в зеркале. — Ведь тебе хотелось писать и ты пробовал писать, а писать-то тебе было не о чем. Что было у тебя за душой? Какие-то дикие понятия, расплывчатые чувства, плохо усвоенная красота, сплошной мрак невежества, сердце, готовое разорваться от любви, и честолюбие, огромное, как твоя любовь, и детски наивное, как твое невежество. А ты еще хотел писать! Да ведь ты только начинаешь смекать, о чем следует писать! Ты хотел воспроизводить красоту, но разве ты сумел бы, если тебе ничего не было известно о ее природе? Ты хотел описывать жизнь, а между тем ты ничего не знаешь о сущности жизни! Ты хотел говорить о вселенной и о схеме бытия, в то время как вселенная была для тебя китайской грамотой и ты мог писать лишь о том, чего ты сам не знал. Но не падай духом, Мартин, дружище! Ты все-таки будешь писателем! Ты уже знаешь кое-что, очень-очень мало, правда, но ты на верном пути. Как-нибудь, если посчастливится, ты, может быть, и узнаешь все, что можно узнать. Тогда ты и станешь писателем.
Мартин поделился с Рут своей радостью и изумлением по поводу великого открытия. Но она почему-то отнеслась к этому далеко не так восторженно. Она как бы молча соглашалась со всем, по-видимому, она уже немало знала из лекций. Ее не волновало это открытие так глубоко, как его; Мартин не сообразил, что для нее это уже не было новостью, иначе он так не удивился бы ее равнодушию. Что касается Артура и Нормана, то оказалось, что они верят в эволюцию всего существующего, они даже читали Спенсера, но он, похоже, не произвел на них глубокого впечатления, а молодой человек в пенсне, с густой шевелюрой, Вилл Олни, насмешливо фыркал при имени Спенсера и повторил:
«Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер — пророк его».
Однако Мартин прощал ему эти насмешки: он выяснил, что Олни не был влюблен в Рут. Впоследствии он с изумлением убедился из целого ряда мелких фактов, что Олни не только не любил ее, но даже чувствовал к ней определенную антипатию. Этого Мартин и вовсе не мог понять. Это было явление непостижимое, стоявшее вне всякой связи с прочими явлениями в мире. Но все же он жалел беднягу за отсутствие чуткости, из-за которого тот не мог оценить как следует прелесть Рут и ее красоту. Молодежь несколько раз по воскресеньям устраивала поездки в горы на велосипедах, и Мартин имел возможность убедиться, что между Рут и Олни существовало нечто вроде вооруженного мира. Вилл был дружен с Норманом, и, таким образом, Рут, Артур и Мартин оказывались всегда вместе — за что Мартин постоянно благодарил судьбу.
Эти воскресенья были для Мартина настоящими праздниками — главным образом, конечно, потому, что он был рядом с Рут, и еще потому, что они сближали его с молодыми людьми ее общества и он как бы становился на одну доску с ними; он чувствовал, что сравнялся с ними в умственном развитии, хотя те прошли через долгие годы систематических занятий. Разговоры с ними служили ему хорошим упражнением, во время которого он учился правильно изъясняться. Теперь он забросил все книги о правилах хорошего тона, решил больше полагаться на свою наблюдательность и в результате научился вести себя. Он всегда был настороже, за исключением разве что тех минут, когда он чем-нибудь увлекался, и с каждым днем узнавал какое-нибудь новое правило.