Мартин Лютер. Его жизнь и реформаторская деятельность

Порозовская Берта Давыдовна

Особенно важное значение имело для Лютера его сближение с гуманистами. Вначале, когда только появились его тезисы, последние отнеслись к ним довольно индифферентно. Один из наиболее видных представителей гуманизма, Гуттен, отозвался о споре Лютера с Тецелем так же, как Лев X: он назвал его ссорой двух монахов и выразил желание, чтобы обе враждующие стороны взаимно перегрызли друг друга. Вообще, религиозно-догматическая точка зрения, на которой стоял Лютер, была чужда этим свободомыслящим людям. Да и само учение Лютера о несвободе воли, об испорченности человеческой натуры шло вразрез с гуманистическим миросозерцанием, которое явилось плодом изучения классической древности и в котором как будто возродились идеалы гордого, свободолюбивого и уверенного в своих силах языческого мира.

Однако мало-помалу гуманисты поняли, куда ведет протест виттенбергского монаха, и один за другим стали переходить на его сторону. Одним из первых, заинтересовавшихся новым учением, был молодой, только что приглашенный в Виттенберг на кафедру древних языков Филипп Меланхтон, сделавшийся скоро главным сподвижником реформатора, а после его смерти – преемником и продолжателем. Несмотря на свою молодость, Меланхтон слыл уже одним

из главных светил гуманизма. Это был блестящий, необыкновенно рано развившийся ум. Уже в 12 лет он поступил в Гейдельбергский университет, в 14 имел степень бакалавра. В 1512 году Рейхлин, принявший под свое покровительство рано осиротевшего и приходившегося ему родственником мальчика, отправил его в Тюбинген, где было много выдающихся ученых. Здесь Меланхтон проходил одновременно курсы теологии, медицины и юриспруденции; не было такой отрасли знания, которой бы он не интересовался. В 1514 году 17 лет от роду, он был уже доктором философии и читал лекции, привлекавшие слушателей, а в 21 год был приглашен Фридрихом Мудрым в Виттенберг на вакантную тогда кафедру древних языков. Первое впечатление, произведенное Меланхтоном на своих коллег, было невыгодное и совершенно не соответствовало ожиданиям. Профессора увидели пред собой совсем еще молодого человека, который казался даже моложе своих лет, маленького, тщедушного, невзрачной наружности, робкого и с виду совершенно ничтожного. Но зато, когда спустя четыре дня (29 августа 1518 года) этот невзрачный юноша прочел, в присутствии всего университета, свою первую вступительную лекцию, в которой излагал программу гуманистического образования, все были поражены. В короткое время “маленький грек”, как прозвал его Лютер, сделался самым популярным профессором; слава его привлекала в Виттенберг студентов со всех концов Европы, так что иногда в аудитории его набиралось до двух тысяч человек. Его лекции греческого языка, в которых он объяснял Гомера и послания апостола Павла, посещались даже многими профессорами, в том числе и Лютером, отзывавшимся о нем с непритворным восхищением. Со своей стороны, Меланхтон скоро увлекся учением реформатора и много содействовал его распространению. Особенно сблизил их Лейпцигский диспут, на котором присутствовал и Меланхтон. Между ними весьма скоро завязались самые дружеские отношения, не прекращавшиеся до самой смерти Лютера, несмотря на все различие их характеров и темпераментов. И действительно, трудно представить себе людей, более непохожих друг на друга, чем Лютер и его alter ego. Один – весь порыв, непосредственность, смелость и настойчивость, доходящая подчас до слепого упрямства. Другой – мягкий, кроткий, сдержанный и уступчивый. Но это различие характеров, быть может, больше всего и скрепляло их дружбу, так как оба прекрасно дополняли друг друга. Лютер одушевлял Меланхтона, внушал ему больше уверенности и энергии; Меланхтон сдерживал горячность Лютера, сглаживал его шероховатости. Для реформатора он был незаменимым сотрудником. Не будучи сам выдающимся теологом, Меланхтон мог предоставить к услугам своего друга свою обширную эрудицию гуманиста, свой более изящный латинский стиль и – что всего важнее – свой систематизирующий ум, благодаря которому он стал первым систематиком протестантизма. Лютер метко охарактеризовал свою роль и роль своего главного сподвижника в деле реформы: “Мне самому приходится выдергивать пни и колоды, обрывать шипы, осушать трясины; я – грубый дровосек, прокладывающий дорогу, но мейстер Филипп работает чистенько и тихонько, обрабатывает и насаждает, сеет и орошает, ибо Бог щедро одарил его”.

Меланхтону в значительной степени Лютер обязан был и своим сближением с гуманистами. Пример его подействовал заразительно на других молодых гуманистов, так называемых “поэтов”, которые также стали изучать Новый завет и проявили небывалый интерес к вопросам теологии. Сам Эразм, которому Лютер по совету Меланхтона написал весьма почтительное письмо, отнесся очень сочувственно к идеям, высказанным в тезисах, и при случае давал о них благоприятные отзывы, хотя и не скрывал своих опасений, как бы смута, возбужденная Лютером, не повредила “благородным наукам”. Хотя Эразм со своей стороны так же искренне стремился к очищению церкви, к поднятию религиозно-нравственной жизни, однако забота о гуманистическом образовании всегда стояла у него на первом плане. Враг всякого насилия, он был уверен, что умственное развитие само по себе способно освободить людей от всякого зла и что реформы, которых он желал, совершатся, хотя и медленно, но неизбежно, по мере того, как будет расширяться горизонт человеческого знания.

Но еще важнее было для Лютера сближение с другим знаменитым гуманистом, Ульрихом фон Гуттеном, представителем боевой фракции этого умственного движения, привлекшим на сторону реформатора всю национально-политическую и социальную оппозицию XVI века. В сущности, в последовавшем затем периоде реформационного движения Гуттен играет почти такую же роль, как Лютер. В то время, как последний – представитель религиозной реформы, первый – вождь политической и социальной революции.

Личность Гуттена одна из наиболее интересных в эту эпоху. Происходя из старинного, но обедневшего рыцарского рода, Гуттен уже с юных лет ненавидел монахов. Дело в том, что отец его – вероятно, вследствие какого-нибудь благочестивого обета – отдал его еще мальчиком в Фульдский монастырь, где он должен был учиться и впоследствии принять духовный сан. Но живой любознательный юноша совершенно не разделял планов отца, и в 16 лет, познакомившись с гуманистом Кротом Рубеаном, при его содействии бежал из монастыря. С тех пор для него началась тяжелая скитальческая жизнь. Без всяких средств к жизни, вечно терпя голод, болезни, лишения всякого рода, но поддерживаемый горячей любовью к знанию, Гуттен обошел в качестве странствующего студента многие земли, побывал почти во всех университетах Германии и Италии, в совершенстве усвоил классические знания и легкую грацию классического стиля. С любовью к науке в нем соединялся пламенный патриотизм, ревниво оберегавший честь и независимость родной нации. В Италии этот патриотизм нашел себе новую пищу. Здесь Гуттен столкнулся лицом к лицу с исконным врагом германской нации – с папством, обратившим Германию в свою дойную корову и употреблявшим

выжимаемые из нее денежные соки на борьбу с ее же императором. Здесь же он познакомился с глубоким упадком нравов, царившим в столице духовной державы, под гнетом которой томилось его отечество. С тех пор основным мотивом его политических и публицистических произведений является едкая сатира на нравы духовенства и пылкий призыв к освобождению от Рима. Впрочем, был еще один предмет, весьма близкий сердцу Гуттена, – это интересы его собственного рыцарского сословия, все более и более приходившего в упадок, благодаря возраставшему могуществу князей и городов. К последним он относился особенно враждебно и в процветании их видел лишь торжество торгашеского духа. Вообще Гуттен, при всем благородстве своих стремлений и любви к науке, всегда оставался настоящим средневековым рыцарем и никак не мог примириться с теми новыми порядками, которые были с таким трудом водворены в Германии для обеспечения мира и безопасности. Каждый раз, когда считал себя оскорбленным или замечал какое-нибудь нарушение справедливости, он прибегал к аргументам кулачного права.

Таким образом, еще раньше, чем Лютер выразил свой первый протест против искажения догмы церковью, Гуттен стоял уже во главе партии, которая, наряду с довольно туманными позитивными задачами политического переустройства Германии, преследовала самые недвусмысленные антиримские тенденции. Едкие сатирические памфлеты Гуттена давно уже ходили по рукам и будили ненависть к римской курии. В 1517 году он нанес последний довольно чувствительный удар изданием найденной им рукописи знаменитого, давно уже умершего, итальянского ученого Лаврентия Балла о так называемом “даре Константина”, где раскрывалась подложность эдикта, по которому император будто бы подарил папе Рим, Италию и весь запад. Влиянию Гуттена и его единомышленников следует отчасти приписать и тот неожиданный отпор, который встретили папские притязания на Аугсбургском сейме.

Тем не менее, в своей борьбе с общим врагом Гуттен и Лютер до сих пор шли каждый своей дорогой, совершенно не заботясь друг о друге, даже не подозревая о своей солидарности. Первым обратил внимание на это обстоятельство известный уже нам друг Гуттена, Крот Рубеан, один из авторов “Писем темных людей”. Со времени Лейпцигского диспута он проникся самым восторженным удивлением к мужественному монаху и в пламенных выражениях стал увещевать своих друзей и единомышленников открыть глаза на движение, вызванное Лютером, и понять, что дело его может иметь великое значение для освобождения умов от той тьмы, с которой они все борются. По его настоянию Гуттен решился, наконец, поближе познакомиться с сочинениями монаха – и не замедлил проникнуться такими же чувствами удивления и восторга. Он понял, наконец, что дело виттенбергского монаха есть чисто народное дело и что только с его помощью римский вопрос может найти разрешение. С тех пор он сам обращается к изучению Св. Писания и начинает цитировать из него тексты; он переходит также к употреблению немецкого языка в своих сочинениях и наконец (письмом от 4 июня 1520 года) вступает в личные сношения с Лютером, предлагая ему союз и поддержку от себя и от имени своего друга Франца фон Зиккингена, которого он тоже склонил на сторону нового учения.

Необходимо заметить, что на последнего партия Гуттена возлагала большие надежды. В лице Франца фон Зиккингена, пользовавшегося огромным влиянием среди своего сословия, национально-гуманистическая оппозиция заручилась содействием всего рыцарства. Зиккинген, как и Гуттен, глубоко скорбел об упадке своего сословия и рассчитывал, что император, наконец, поймет всю выгоду союза с рыцарями и с их помощью не замедлит сбросить с себя иго Рима и смирить слишком зазнавшихся светских и духовных князей. Теперь, узнав от Гуттена об опасности, грозящей Лютеру со стороны Рима, он предложил ему убежище в своих укрепленных замках на случай, если ему придется оставить Виттенберг. Точно такое же приглашение получил Лютер от другого рыцаря, Сильвестра фон Шауенбурга. Последний также просил его не удаляться на чужбину, предлагая услуги свои и ста храбрых рыцарей, заключивших между собою союз с целью оберегать его от всяких опасностей, пока дело его не будет решено окончательно.

Эти письма особенно подняли дух Лютера. Теперь ему нечего было бояться отлучения, незачем было отправляться в изгнание: целое сословие, обладавшее материальной силой, готово было принять его под свое покровительство. Но сношения с Гуттеном повлияли на Лютера еще в одном отношении. Благодаря им он обратил наконец серьезное внимание на политическое настроение Германии. Впечатления, вынесенные им из Аугсбурга и еще раньше из путешествия в Рим, ожили с удвоенной силой и придали новую окраску его произведениям. Теперь вместе с Гуттеном он также заговорил в патриотическом тоне и обратил свои надежды на светскую власть, которую и стал призывать к реформе. Еще 15 января 1520 года Лютер в письме к новоизбранному императору объявлял, что хочет умереть верным и послушным сыном церкви и готов подчиниться решению всех незаинтересованных университетов. Но в феврале, получив приглашение Шауенбурга и пересылая его Спалатину, он уже пишет:

“Для меня жребий брошен. Я презираю ярость римлян, как и их благосклонность. Я не хочу во веки веков примириться с ними, ни иметь с ними что-нибудь общее. Пусть осуждают и сжигают мои книги; в возмездие за это я осуждаю и публично сожгу все папское право, эту Лернейскую гидру ереси”. А в другом месте: “Сильвестр Шауенбург и Зиккинген избавили меня от страха перед людьми. Теперь я ничего не боюсь и издаю уже книгу на немецком языке против папы, об улучшении христианского общества...”

Эта книга, появившаяся в начале августа 1520 года, была знаменитое послание, адресованное “Его императорскому величеству и христианскому дворянству немецкой нации”, настоящий военный манифест Лютеро-Гуттеновской революционной партии.

“Пора молчания прошла; теперь настало время говорить!” – восклицает Лютер, посвящая новое произведение своему коллеге Амсдорфу. И действительно, более энергичного, более вдохновенного языка нельзя себе и представить. “Послание к дворянству” – это целая программа преобразований не только церкви, но и государства. Цель его – освободить Германию от постыдного ига, возбудить в ней стремление к самодеятельной жизни, доказать, что ее зависимость от Италии не есть следствие исторической необходимости, а добровольно наложенное на себя иго.