Мартин Заландер

Келлер Готфрид

Однако Мартин взял себя в руки, голоса приближающихся людей отвлекли его от размышлений; это было семейство Вольвенда, искавшее его. Чувствуя себя другим человеком, словно ему вот только что довелось увидеть призрака, в душе исполненный удивления перед изобильностыо жизни и одновременно охваченный серьезной сдержанностью, он воротился вместе с ними в сад, где был заказан незатейливый ужин. Там он, не говоря почти ни слова, остался подле Мирры (так вышло само собою) и предоставил говорить ее зятю, который всячески просвещал женщин и мальчуганов, временами вдруг обращаясь к Заландеру с коротким «не так ли?» и внимательно за ним наблюдая.

Между

тем собрались и другие посетители, приехавшие кто верхом, кто в экипаже и желавшие еще немного насладиться дивным вечером, кое-кто из них г-ну Вольвенду не понравился, вероятно, то были его давние кредиторы. Впрочем, они его не узнали, а если б и узнали, это не имело бы значения, ведь кругом хватало дельцов, которые один раз, а то и несколько попадали в сходную ситуацию, и никто им тем не менее не докучал. Но сейчас ему это было неприятно, тем паче что он заметил, как господа принялись исправно поглядывать на барышню Мирру Главиц, и по этой причине Мартин Заландер тоже почел за благо отправиться восвояси. Они приказали запрягать, и в опускающихся сумерках лошади помчали их в обратный путь.

До города добрались уже ночью. Мартин отвез семейство Вольвенд по их адресу, а затем пешком пошел домой, не торопясь, то глядя под ноги, то поднимая взор к звездам, что поодиночке и парами плыли в вышине над улицами, столь же неспешные, как и человек внизу. Старая верная Магдалена, поджидавшая его, отворила дверь, радуясь, что хозяин наконец-то воротился, ведь она целый день провела в одиночестве.

— Хорошо ли прошел день? — спросил он. — Бьюсь об заклад, вам пришлось слишком тяжко!

— Мне? Плохо же вы меня знаете, господин советник! Я занималась чем хотела! В обед испекла себе толстую оладью и приготовила салат, что твой воз сена, с горячими шкварками, господин советник! А вечером сварила молочный суп, какой в незапамятные времена варила моя покойная матушка. С хлебцем да с перцем! Вдобавок начистила всю латунь на кухне да еще принесла себе из погреба кружечку винца!

— Ба, этого еще недоставало!

— Прошлогоднего, конечно, летом оно хорошо утоляет жажду, хоть вы и зовете его кислятиной! А сами-то вы ужинали, господин советник? Может, чайку подать с холодными закусками?

— Нет-нет, мне ничего не надобно.

— Просто из симпатии! Хозяйка-то в Лayтеншпиле наверняка еще сидит с дочками, беседуют они в свое удовольствие! Бедные детки! Не больно хорошо им живется! Однако ж с молодежи — какой спрос, а я, ослица худая, еще им и помогала! Счастлив, кто преодолевает своенравие и в чьем сердце нет больше тревоги!

Мартин Заландер более не слушал, отослал служанку спать. Только когда она вышла из комнаты, он как бы задним числом услыхал ее слова: «Счастлив, в чьем сердце нет больше тревоги», так нередко в рассеянности вдруг вновь внемлешь речи, уже отзвучавшей, как зов в полях.

Но он не обратил внимания, взял свечу и прошел в спальню, где было тихо как в склепе. Женино зеркало отразило ему навстречу трепетный огонек свечи, которая то ли от его энергичных шагов, то ли от легкого сквозняка горела неровно. Заландер стал перед зеркалом и, подняв свечу, принялся испытующе себя рассматривать; однако ж его одолела робость, ему почудилось, будто серьезные глаза Марии Заландер выглянули из-за его плеча, потом лицо ее поблекло и исчезло. Проклиная свое возбуждение, он прошел в приемную, где висело большое, прекрасно отшлифованное зеркало, и стал перед ним.

Мартин

Заландер никогда не любил свое лицо и разглядывал его в зеркале столь же мало, сколь и на фотографических снимках, каких требовал от него обычай эпохи. Ему шел пятьдесят пятый год; выглядел он не старше большинства своих сверстников, которые худо-бедно сохранились, но все же отнюдь не так молодо, как один из тех счастливцев, которые всегда остаются сорокадвухлетними; еще густые и даже пышные волосы, изначально белокурые, припорошило сединой, словно пшеничное поле поздним инеем, как и курчавую бороду, скрывавшую к тому же не одну жилистую борозду на шее и нижней челюсти, судя по менее глубоким складкам на верхней части лица. Молодость духа и кроткую бодрость, каковые тем не менее оживляли и лицо, и глаза, он сам уразуметь и принять в расчет не мог, а потому ночное отражение не обрадовало его и не взбодрило.

— Пусть так! — сказал он, быстро отставив подсвечник и бросаясь в кресло. — Мог бы и знать, что уже стар, ведь как раз этот вопрос меня и занимает! Покамест мне еще должно жить и работать, покамест надобен еще глоток вешнего воздуха, который обновляет сердце!.. Ах, добрая Мария, о неверности в банальном смысле и речи нет! Превосходные люди, не чета мне, скрашивали и продлевали свои годы дружеством с женщинами, благорасположением к ним, можно сказать любовью; и разве же она заранее не посмеялась, да как прелестно, когда я впервые поведал о красавице Мирре? О эта Мирра!.. Способна ли она терпеть меня? Способна ли и захочет ли почувствовать, чем может стать для меня? Здесь замешана судьба, которая так или иначе минует! Разумно направить ее — мое дело, и скоро все вправду минует, коли это не то, чего я желаю… а коли то самое, пусть стезя останется ровной и солнечной, и никто на ней не оступится!

Он погрузился в сладостные грезы об упоении юной симпатией редкостного существа и об общении, которое явит людям отрадный спектакль, никоим образом не возбуждающий злоречия; а в неопределенном будущем он видел жизнь Мирры, избавленную от зловещих уз, которые сейчас держали ее в плену, спокойно текущей подле достойного мужа.

Ни на миг ему не вспомнились собственные несчастные дочери, о чьих любовных фантазиях он умел судить так ясно, хотя и по — человечески, как не вспомнилась и разница в возрасте между ним и ими, а тем паче разница в их и его тогдашнем положении. Еще меньше он догадывался, сколь отчетливо сейчас проявилось, что падкость до подобных «навязчивых идей» дочери унаследовали именно от него, от отца, и сколь же трагикомически выглядел он, бедняга, задним числом подтверждая сей факт!

Кроме того, он совершенно не брал в соображение, что идеальная любовь мудрого пожилого мужчины предполагает прежде всего женское существо, наделенное необычайными духовными качествами, тогда как он покуда понятия не имел о внутреннем мире Мирры и создал оный в своей фантазии. А это тем более вызывало сомнения, поскольку в итоге и здесь преобладал самообман и прекрасное благорасположение основывалось лишь на чувственном стимуле.

Всего этого добрый Мартин Заландер в нынешнем своем душевном состоянии не сознавал, но тем не менее все это существовало в нем и вне его и теснило душу, словно он думал об этом; ведь душа-то всегда была при нем, как хорошая домашняя хозяйка. Вот почему, в полночь наконец-то улегшись в постель, он забылся неутешительным сном, в котором душа, ровно полтергейст, неловко металась туда-сюда.