Мартина
Шрифт:
С той поры они никогда не разговаривали ни о договоре, ни тем более о Патрике, который после каникул перебрался в более престижный клуб в Ченстохове. Патрик, как ей показалось, оставил только пустое место на паркинге, где ставил свой «мини». Это было единственное, что ей нравилось в Патрике. Его машина. А вот Агнешка страдала из-за образовавшейся пустоты. Очень долго. Потом все это как-то распалось, подвернулись другие изменившие ей мужчины, и Патрик окончательно исчез из ее жизни.
Агнешка появилась в «Le Madame» около полуночи. Они обнялись. «Как я завидую тебе. Во всем. Я горжусь тобой, сестренка», — прошептала она на ухо при встрече. Агнешка была скорее раздета, чем одета. На ней было нечто напоминающее черную шелковую комбинацию, что, видимо, должно было считаться
— Павлик, познакомься с моей Агнешкой. Она знает все мои секреты… Ну, почти все, — сказала она, прижимаясь к нему.
Павел как-то вяло вынул руку из кармана для приветствия, изобразил заученную фальшивую улыбку, которую он освоил на занятиях по маркетингу, и замолчал. Он терпеливо подождал, пока ее отец расцелуется с Агнешкой, которую видел тремя днями ранее в Познани, и сразу вернулся к теме прерванного разговора, абсолютно игнорируя ее. Впервые с тех пор, как она познакомилась с Павлом, она испытала разочарование. Она много раз рассказывала, какое место в ее жизни занимает Агнешка. Она хотела, чтобы Агнешка была очарована с первого мгновения, а он повел себя как грубый, невоспитанный эгоцентрик. В то время как она около бара переживала неудачу, Агнешка успела раствориться в полутьме зала. Села за свободный столик и закурила. Тут же к ней подсел какой-то мужчина с татуировкой на шее. Тогда она подошла к столику, не зная, как начать. Агнешка заметила это и сказала:
— Не могли бы вы сходить в бар и принести нам две хорошо охлажденные большие водки? Пожалуйста! Потом я плотно займусь вами, но сначала я хотела бы поговорить с подругой. Нам и надо-то всего полтора часа. Принесете?
Мужчина встал, уступив свой стул. Через минуту вернулся с двумя рюмками. Под ту рюмку, что поставил перед Агнешкой, подложил свою визитную карточку.
— Видала? — спросила она, зло скомкав визитку. — Вот он, классический пример мужчины, каких надо опасаться. Двух типов мужчин надо опасаться, сестренка. Тех, кроме японцев, разумеется, у кого всегда при себе визитные карточки, и тех, на которых бижутерии больше, чем на тебе.
Этот художник-варшавчик проходит по обеим статьям. Я гарантирую, что он будет здесь через полтора часа как штык. Ведь он вложил в нашу с тобой водку тридцать с лишним злотых. И когда я соизволю его выслушать, он скажет мне, что я его пленяю, что я загадочная и что я его творчески вдохновляю. И все время под это вранье будет гадать, поеду ли я к нему. Но я не хочу, чтобы в нынешнюю субботу ко мне прикасался кто-то чужой. Хватит с меня этих чужих прикосновений. Слишком много досталось мне их за последнее время. Ну, твое здоровье, пани магистр…
Подняла рюмку и залпом выпила до дна. В этот момент к их столику подошел Павел с ее отцом. Она встала и, взяв отца под руку, сказала:
— Пойдем, папуля, поищем маму. Ты, верно, беспокоишься о ней…
Было не похоже, что отец хоть о чем-то беспокоится, потому что был уже в приличном подпитии. Но послушно встал, и они оставили Павла с Агнешкой. Ей только того и надо было. Она хотела, чтобы он сам извинился за свое поведение.
Час спустя Павел все еще сидел на том же месте. Агнешка сняла очки и положила их в стакан с минеральной водой, распустила волосы. Кроме того, на столе прибавилось рюмок. Мужик с татуировкой нетерпеливо слонялся поблизости в ожидании, когда Павел уйдет.
Под утро, когда они возвращались домой в такси, она спросила Павла об Агнешке:
Почему ты игнорировал ее? Мне было очень обидно… Это моя единственная подруга.
Преувеличиваешь… — ответил он раздраженно. — Я ведь разговаривал с твоим отцом. Это было важнее. Я не умею раздваиваться. К тому же я проговорил с ней целый час.
И не в Бещадах, и не в Беловеже. Они ходили босиком по росе на лугу в Зелёнке, в Борах Тухольских. Мог бы и запомнить. Она рассказывала ему это в подробностях не раз. Ей тогда было восемь лет, и это были ее первые шаги после более чем годового пребывания в клинике, где складывали, выворачивали и снова ломали ее раздробленное в автомобильной аварии бедро. На этом росистом лугу она научилась ходить во второй раз в жизни. Отец Агнешки носил ее на закорках, Агнешка семенила рядом, сильно сжимая ее босую ножку. Они встали посреди луга, и она почувствовала холод росы. Зажмурилась и сделала первый шаг. Потом второй. Тогда Агнешка подала ей руку и стала громко смеяться и кричать от радости. Она тоже. Несмотря на жуткую боль. Так они прошли весь луг.
Кроме того, замечание об Агнешкиных грудях было примитивным и грубым. Ко всему прочему это странное совпадение его последней фразы с движением его властной руки… Она не была уверена, чей сосок хотел потрогать Павел. Ее или Агнешки. Она резко отпихнула его руку и отодвинулась на противоположный край сиденья. Тогда, в том такси, впервые с тех пор, как познакомилась с Павлом, она почувствовала, что тот безусловный восторг, в который она замуровала его, дал трещину.
Какое-то время после окончания института она провела в Варшаве. Павел перешел в другую фирму и не смог взять отпуск. К учебе в аспирантуре ей предстояло приступить только в октябре. Она уже давно определила с научным руководителем, что будет писать о Фрейде. В будни она сидела в библиотеке, читала, конспектировала. Иногда ездила в Краков, где жил ее профессор. Уик-энды они, как правило, проводили вместе с Павлом в Познани. Иногда у нее складывалось впечатление, что родители больше рады его, а не ее присутствию. Особенно отец.
Агнешка, когда бывала в Познани, вела себя… шизофренически. Если можно так сказать. С одной стороны, она демонстративно избегала Павла, с другой — не допускала, чтобы он не заметил ее присутствия. Когда они с родителями сидели около полудня на террасе за поздним субботним завтраком, она умудрилась заявиться к себе в сад и загорать почти что голой (если не считать нескольких шнурков вокруг бедер и микроскопического треугольничка на нижней части живота) как раз напротив их стола. Ее отец потихоньку, стараясь, чтобы это было незаметно, пододвигал стул, чтобы лучше видеть; Павел замолкал, она чувствовала себя неловко, ощущая пробуждающуюся ревность, и только мать, сидевшая спиной к саду, не понимала, в чем дело.
Обнаженная плоть во время семейного завтрака на террасе дома под Познанью! Фрейд был прав. Либидо в людях присутствует всегда. Его критиковали за то, что он все время говорит о поле, обвиняли в том, что эта мысль завладела им, что он устроил из него numinosum, иначе говоря — святыню, которую надо окружить бастионом и возвести ее в догмат. Страстно и безрезультатно он убеждал в этом Юнга. И в то же время он не смог решиться на то, чтобы придать полу статус чего-то мистического, религиозного. Ограничился исключительно биологическим. Освящая биологию, он оказался ближе к Дарвину, чем к Моисею. В Дарвина можно даже не верить, Дарвин не нуждается в догматах и церквах, потому что сам все научно доказывает. Поэтому Дарвину можно, самое большее, поверить. Это не исключает желания распять его. Что очень хотели сделать (с опозданием чуть ли не на два века) какие-то отсталые фермеры из южных штатов Америки. Может, потому Фрейд, как и Дарвин, был таким озлобленным. Оба в процессе поиска истины лишали людей иллюзий, оба сделали ставку на биологию. Самый непривлекательный из возможных вариантов, потому что люди изо всех сил будут отрицать наличие в себе животного начала.