Мартовский человек
Шрифт:
– Темноту люблю и сказки, - молвила та.
– Я вообще люблю все красивое... Все время мне видятся разные придворные балы... какие-нибудь хрустальные вазы, короли и фрейлины, а залах натерты полы и сверкают, как озеро в летний день...
На протяжении этого недолгого монолога она успела сменить по меньшей мере четыре позы на ковре. Козлов все больше и больше удивлялся, он отказывался понимать происходящее. Вроде все идет как надо, а вроде что-то и не так. Обнять, что ли? Черный музыкальный инструмент, проступавший во тьме внушительной глыбой,
– Уважаешь музыку?
– спросил Козлов, чтобы хоть что-то сказать, и дернул подбородком в сторону пианино. "Интеллигентка, - начал соображать он.
– Это сложнее... но ведь и они из того же теста".
– Уважаю, - отозвалась Оля, устраиваясь на ковре по-турецки. Классику.
– Музыка - хорошая штука, - Козлов забирал инициативу.
– Мне очень нравится один проигрыш у хиппов...
– Ой, не терплю, - скривилась Олечка и сделала руками так, словно отстранялась от мерзких и волосатых хиппов.
– И не знаю я этой музыки...
– Не любишь рок?
– мертвея, осведомился Козлов. Это была катастрофа: рушилась надежная платформа для дальнейшего сближения. Сперва - идейного, за идейным последует неидейное... и так далее.
– Нет. Не понимаю. Вот Вивальди могу часами слушать. Ой, ты извини, что я все время ползаю по полу - просто дурацкая привычка, - и с этими словами она проворно юркнула в кресло, стоявшее в другом конце комнаты.
Козлов окаменел.
Пианино напыжилось, торжествуя.
– Знаешь, - сказал Козлов, подумав, - тебя бы в прошлый век... И была бы ты там какой-нибудь графиней.
– Нет-нет, - воскликнула Олечка и уже в который раз с любопытством смерила его взглядом.
– Не в прошлый - намного раньше... Я вижусь себе королевой, сидящей на крыше кареты - и в кепке. Я даже стихи пишу и не знаю, зачем, но только у меня всегда получается про колев и, конечно, про все красивое вообще.
– Ты пишешь стихи, - убитым голосом повторил Козлов, тщетно пытаясь придать своему тону оттенок заинтересованности. Многие особы, с которыми ему случалось иметь дело, писали стихи. Это было ужасно.
– Да. Вот послушай, - и она просто, без выкрутас, обычных для начинающих истероидных поэтесс, принялась читать.
Стихи оказались хорошими. Но гостя они не перевоспитали. Он начинал проклинать себя за идиотизм и самонадеянность, благо именно эти качества привели его в сей высококультурный дом. "Плавки нацепил, - распирало Козлова возмущение.
– Взять бы да снять ей назло... как-то отреагирует?"
Этим можно было убить сразу двух зайцев - и подругу, и пианино, ибо последнее, разумеется, не снесло бы такого бесчинства.
"Попал к средневековой принцессе. Кретин. Они ведь не как все люди - и интересы у них нездоровые. Ишь, однако, сколько комнат!. . Я-то думал, она здесь... а она здесь... вон чем занимается! Пианино у нее. В это бы пианино... "
За чтением стихов последовала двухчасовая беседа. Козлов цеплялся за малейшую возможность
От всего этого светопреставления Козлову захотелось есть. Пред глазами замаячила тарелка с жареной картошкой и куриная лапа, румяная с обеих боков.
"Я жрать хочу! "- кричало внутри Козлова.
– Слушай, может, ты есть хочешь?
– заботливо обратилась к нему Олечка.
– Нет, спасибо, - со сдержанной яростью отвечал тот. Собственно, почему нет? Эта зажатость просто смерти подобна. Не менее убийственна и вежливость. Ему уже наплевать, но все же, все же...
В койку нельзя, поесть - опять нельзя...
Ах, ты...
Определенно пора смываться. Вопрос только в предлоге. Козлов начал ерзать в кресле, развязно вытянул ноги. И правильно... так и надо...
– Ой, - вдруг осенило Олечку, - я очень хочу именно сейчас послушать Баха. Боготворю Баха. Я настаиваю!
– и она шутливо-грозно топнула ножкой по ковру, а потом сама же засмеялась.
– Пошли!
– и, взяв его беспомощную лапу в знакомую уже горячую ладошку, потащила в соседнюю комнату.
Пианино, если бы умело, то разразилось бы мощными триумфальными аккордами. Козлов испытал острое желание проделать над ним что-нибудь аморальное. Но весь ужас положения дошел до него чуть позже. Мертвую академическую тишину взорвала серьезная, сложная музыка.
"Бах!. . Трах...
– Козлов сатанел.
– Скорее, трах... "
Олечка собиралась прослушать целый концерт от начала до конца. Уразумев ее намерение, Козлов перестал цепенеть и сатанеть, и начал холодеть. Он отлично знал, чем чреваты подобные музыкальные паузы. Вряд ли ему по плечу усидеть сорок минут с каменным лицом, изображая глубокое погружение в мир классики. Он любил рок. Но не смел и отказаться.
Господи Боже ты мой! Как же его угораздило! Выходит, и голову он драил зазря... никто, никто не станет с нечеловеческой страстью прятать нос в его волосы... На кончике языка нетерпеливо плясали разные обидные слова. Не придется, видно, ему познакомиться с волшебными ладошками поближе... Какого же лешего? Тут же вспомнился звонок товарища. Там без него пьют, а он сидит тут?
Собственно говоря - что в ней хорошего? Ни черта в ней нет хорошего. Тощая. Умная. Под рубашкой - два кукиша, не за что взяться. Право слово, не о чем, Козлов, горевать.
Но Бах оставался Бахом и угрожал душевному здоровью. Он осторожно, неумолимо подводил Козлова к краю пропасти.
– Меня, - молвил Козлов беспечно, наклоняясь вперед и упирая локти в колени, - такая музыка не очень пронимает, я ее плохо знаю. Но это хорошо, что ты ее включила: мне под такое лучше думается... к примеру, задачи могу решать...