Маруся. Попасть - не напасть
Шрифт:
Несколько поездов, я такие только в старых фильмах видела. Еще в черно-белых...
Только эти еще более древние, немного непривычной формы...
Хорошо хоть не дилижансы. И на том спасибо...
По какому признаку Андрей Васильевич выбрал тот самый поезд - я не знаю. И проводника - тоже. Но его взгляд упал на продувного мужчину лет сорока, полненького, с округлым пузиком, и между ними завязался оживленный разговор.
Я в нем понимала, в лучшем случае, одно слово из трех. Прислушивалась,
Жаргон какой-то?
Да, наверное.
Мужчины разговаривали, я поглядывала по сторонам.
Вагоны, вагоны...
Люди садятся в вагоны, люди провожают друг друга...
Последние вагоны явно с каким-то грузом, это понятно даже мне. Они закрытые, при них охрана... это хорошо. Спокойнее ехать будет.
Наконец мужчины договорились, и Андрей Васильевич протянул проводнику несколько купюр. Я шагнула вперед, но наткнулась на предупреждающий взгляд.
И - смолчала.
– Мы сейчас попрощаемся, и я девушку сам посажу в купе. А ты по приезде мне ответишь, как довез, понял?
Проводник закивал.
Андрей Васильевич положил руки мне на плечи.
– Будьте счастливы, Мария.
И я не удержалась.
Ткнулась лицом ему в плечо, слезы сами побежали...
Я сильная?
Нет.
Здесь и сейчас, рядом с этим мужчиной, я понимаю, что такое настоящая сила. Когда человек идет и делает то, что должен. Вопреки любым обстоятельствам, вопреки самой смерти.
Почему таких мужчин мало?
Теплая рука гладит меня по волосам.
– Машенька... не плачь, родная. Все будет хорошо, обещаю. Ты еще молодая, ты будешь жить долго и счастливо, и за себя, и за нас с Алиной...
Слезы потекли еще сильнее.
Усилием воли я загнала их поглубже, шмыгнула носом. Может, и не аристократически, но платка-то у меня нет!
– Прощайте, Андрей Васильевич.
– Прощайте, Мария.
Слова пусты. За нас сейчас говорят наши глаза.
Доля секунды, не больше, а потом мы отводим взгляды. Слишком многое мы поняли друг о друге.
– Отец...
– Дитя мое...
Ни сказано ни слова. Но слова повисают в воздухе.
Как можно стать такими родным за несколько встреч? А вот можно. Только если сказать все это, я и уехать-то не смогу. Никак не смогу...
Я порывисто обнимаю мужчину и крепко целую в щеку.
И получаю в ответ отеческий поцелуй в лоб. Андрей Васильевич крестит меня.
– Храни тебя Господь, дитя мое...
Купе оказывается вполне комфортным.
Два диванчика, никаких верхних полок. Оно рассчитано на двоих людей, не больше.
Есть места
Андрей Васильевич стоит на перроне до последнего. Я смотрю в окно, он смотрит на меня, машет рукой, когда поезд тронулся...
Раздеваться я начинаю только когда фигура ротмистра скрывается из вида. И в кармане халата...
Как он умудрился?
Когда?
Небольшой кошелек черной кожи. Портмоне.
Открываю его.
Несколько крупных купюр, горсть мелочи, записка, нацарапанная наспех, карандашом на уголке газеты. Медленно читаю.
– Храни тебя Господь, дитя мое...
И не откажешься.
Эх, Андрей Васильевич...
За окном мелькают дома, деревья....
Стук в дверь заставляет меня завернуться в плащ. Проводник чуть смущается.
– Госпожа...
– Да?
– Господин просил принести...
На второй диванчик ложится три платья.
– Откуда это?
– Дамы ездят, забывают иногда...
Действительно, глупый вопрос.
Приглядываюсь к платьям.
Одно отбраковываю сразу. Винно-красный шелк, черное кружево, вырез до... этого самого. Ясно какая дама и какого сорта его забыла. Подозреваю, даже в каких обстоятельствах.
Два других поприличнее.
Коричневое сукно и серый бархат.
Увы, придется выбрать сукно. У него есть один большой плюс - пуговицы спереди. Да, это заявка - я из простого народа, у меня нет служанки. Ну и пусть, мне ли сейчас привлекать внимание?
Бархат выглядит намного благороднее, разве что на подоле пятно от чего-то жирного. Но множество мелких пуговиц сзади, тонкое кружево отделки...
Нет, это просто не то.
Выбираю коричневое сукно.
– Иголка и нитки найдутся?
– А то как же, госпожа.
– Сколько с меня?
– Господин все оплатил, не извольте беспокоиться...
И вновь по щеке сбегает непрошенная слезинка.
Ах, Андрей Васильевич...
Прощайте. И простите меня за все. Я вас никогда не забуду. И сына назову Андреем.
Андрей Васильевич бодро шагал по ночной Москве.
На душе у него было легко и весело, как не было уже давно, с того самого черного дня...
Легко ли узнать, что ты умираешь?
Обречен, и никто не может для тебя ничего сделать?
Поверьте, это очень тяжко. Осознание собственной смерти свалилось на Истокова, как каменная плита на плечи, придавило, расплющило...
Когда сразу - не так больно, наверное.
Вот ты был, а потом тебя не стало, и разве что кто-то тебя оплачет. И не больно, и не страшно...