Шрифт:
В этой кадке ничего необыкновенного не было. Кадка, как много других угольных кадок в порту. Круглая, суженная ко дну, стянутая туго железными обручами и толстой железной душкой, которой прикрепляли ее к шкентулю (цепи), прилаженному к паровому крану. Но угольщики — Порфирий Клин, Ваня Глухой и Алеша Мазут не могли нахвалиться ею. Лучшая кадка в порту. Легкая,
— Наполни ее в три лопаты кардифом, или антрацитом, — крикнул снизу из трюма форману, который дежурит вверху у люка, — «Bира», — и глянь она уже ползет из черной широкой воронки, вырытой в угле, в трюме, вверх на шкентеле к голубому ласковому небу.
Наверху на минуту задержалась она, как бы загляделась на сверкающий рейд и носящихся с криком бакланов, или прислушалась к серебряному колоколу приморской церковки, повернула круто в бок, подхваченная гулко паровым краном, утонула в облаке свистящего и шипящего молочного пара, окунулась вниз на пристани в гущу ершистых угольщиков, которые подхватили ее живо, опрокинули над горами угля, высыпали ее содержимое, и глянь, — она уже плывет плавно, спускается опять вниз, в трюм к товарищам, которые, выпачканные углем, как дьяволы, с натертыми до блеска серебра лопатами в черных руках встречают ее веселыми возгласами:
— Причалила, купчиха.
— Где гуляла, с кем?
— Здравствуй, Марья Александровна…
Они очеловечивали ее и ласково называли Марией Александровной. Она представлялась им сдобной, круглой и доброй Замоскворецкой купчихой.
Алеша Мазут даже, раздобывшись краской и кистью у макировщика из агентства, выкрасил ее в синюю краску и нарисовал на наружной стороне небольшие карие глаза, крупный нос картошкой и крупные сочные губы.
Под конец, полюбовавшись своей работой, он слегка тронул сбоку вкусного рта ее кистью и получилась умильная ямочка, от чего кадка расцвела и стала совсем похожей на купчиху, а внизу он четко вывел «Марья Александровна».
Нельзя сказать, однако, чтобы Марья Александровна щадила своих кавалеров. Не раз, наполненная
Иногда, не удержавшись на протертой, натянутой как струна цепи, она на полпути к люку обрушивалась вниз на голову угольщиков, но и тогда выходило так, что благоволила к ним. Угольщики уверяли, что она особым звуком предупреждает их об опасности, и они успевают отскочить в сторону.
За десять лет сколько полетов ввысь, в голубое небо, совершила Мария Александровна и сколько тысяч пудов антрацита и кардифа выгрузила она. Она работала с зари до последнего гудка, и все время среди сотен кадок, взлетающих как качели над угольными трюмами, можно было видеть ее круглое, красивое лицо купчихи и веселую ямочку.
А сейчас Мария Александровна отдыхает. Она лежит возле всякого хлама в агентстве, недвижимая. Она не работает давно и с тоской глядит большими карими глазами в голубое небо, которое так любила и к которому так часто, как на крыльях, уносилась. Тяжелая думка ее бессильно откинулась и заржавела.
И рядом со своей кормилицей на корточках сидит ее верный паж — Алеша Мазут. Товарищей его Порфирия и Вани нет. Их увели с собой на угольных транспортах неизвестно куда зуавы.
Алеша, как и она, соскучился по работе. Руки его как бы одеревенели. А весело было когда-то. Заберешься в полный трюм, сухой донецкий уголь в нем трещит, искрится и лучится на солнце. Врежешь лопату и давай подавать, только держись…
— Эй, чалый. Ты с пристани что ли? — спрашивает
Алеша, ковылявшего вдоль агентства хромого смазчика вагонов.
— Оттуда.
— Парохода с углем не видать еще?
Скоро, верно, будет… Войска идут на Дон отбивать уголь.
— Дай бог, — и, повернув к катке голову, Алеша говорит, — скоро, скоро, Мария Александровна, загуляем…
1920