Маша и Феликс (сборник)
Шрифт:
Я растерялась от такого наивного доверия.
– Простите, а кто вы?
– Лида, – представилась незнакомка.
Имя мало определяет человека. Его определяют возраст и профессия.
– Простите, сколько вам лет?
– Сорок.
– А где вы работаете?
– На овощной базе.
Теперь образ Лиды предстал более объемно.
– Вряд ли я смогу быть вам полезна, – честно предупредила я.
– А мне не надо пользы. Мне просто посоветоваться. И все.
– Хорошо. Я вас жду.
Я продиктовала адрес и положила
Отворилась дверь, и вошла моя шестилетняя дочь.
– Ты умеешь делать так? – спросила она и заскакала, заводя одну ногу за другую. Такие па в балете называются «веревочка».
– Умею, – задумчиво сказала я, продолжая думать о Лиде. Мне не жаль было своего времени, а жаль напрасных Лидиных надежд.
– Покажи.
Я хотела отказаться, но тогда дочь очень бы удивилась и спросила «почему?» и мне пришлось бы объяснять, что взрослые люди отличаются от маленьких тем, что не хотят скакать по утрам. Дочь снова бы спросила «почему?», и беседа могла затянуться.
Я покорно и хмуро проскакала «веревочкой», пятясь при этом к окну.
Дочь внимательно смотрела на мои ноги, потом удовлетворенно кивнула головой и ушла.
Я сняла трубку и позвонила любимой подруге Милке. Мы созваниваемся с ней каждое утро и проговариваем свою жизнь. Я свою, а она свою. Наша дружба – это не что иное, как потребность оформить в словах свои впечатления.
– Ко мне сейчас Лида придет, – сказала я Милке.
Милка работает врачом в районной поликлинике и, должно быть, одним ухом прослушивает больного, а у другого уха держит телефонную трубку.
– Какая Лида?
– Позвонила какая-то Лида. Хочет посоветоваться...
– Не пускай ни в коем случае! – предупредила Милка. – Ты знаешь, что сейчас в Москве творится?
– Что? – растерялась я.
– Она тебя убьет и фотокарточек наделает.
– А фотокарточки зачем?
– На память.
– А ты не можешь ко мне сейчас прийти? – испуганно спросила я.
– Как же я приду, если я на работе?
Я молчала.
– Ну ладно... – Милка вошла в мое положение. – Если она начнет тебя убивать, ты мне позвони.
Раздался звонок в дверь.
Я положила трубку и пошла навстречу своей судьбе.
Передо мной стояла женщина в синем бостоновом пальто с серым каракулевым воротником. Эту моду я застала, когда ходила в третий класс начальной школы.
Я поняла, что это Лида. Я поняла, что убивать меня она не собиралась, ей это даже в голову не приходило.
Я поняла: у Лиды тяжело на душе. Ей не к кому пойти, чтобы проговорить свою жизнь, и она пришла к совершенно постороннему человеку. Видимо, понятие «писатель» для нее синоним понятия «справедливость». Она пришла за справедливостью.
– Проходите, – пригласила я. – Раздевайтесь, пожалуйста...
Лида сняла пальто,
Мы прошли в комнату, я предложила Лиде сесть на диван. Она села на самый краешек, и я видела, что сидеть ей неудобно.
Она была смущена тем, что физически существует в моих стенах, поэтому старалась, чтобы ее было как можно меньше.
– Хотите чаю? – предложила я.
– Нет-нет... – перепугалась Лида.
Она смущалась так, что не могла поднять глаз. Ее скованность передалась мне, мы сидели в каком-то гипнотическом оцепенении, и у меня через минуту заболела голова.
– Я вас слушаю, – сказала я, с состраданием глядя на свою гостью. Я готова была помочь ей в чем угодно, чего бы она от меня ни потребовала.
– Я на базе работаю... – начала Лида. – К нам болгарские помидоры привезли.
Я задумчиво покивала головой, как слон. Пока что все мне было ясно: Лида работает на базе, и к ним привезли болгарские помидоры. Я представила себе эти помидоры – некрупные, одинаковые, безвкусные, как трава, лишенные всякой помидоровой индивидуальности.
– Я недавно иду, смотрю, из-под шатра течет. Прихожу к Потякину, говорю: «Портится товар». А он говорит: «Спишем»...
Я представила себе шатер, похожий на очень большую брезентовую плащ-палатку, и снова покивала головой, как бы осуждая беспечность Потякина.
– Я говорю: «Что значит „спишем“? Надо перебрать». А он мне: «Спишем, тогда переберем»...
Лида посмотрела на меня открытым взором, и я увидела, что она освободилась от смущения и что глаза у нее серые, а брови подтемнены карандашом.
Я попыталась разобраться в ситуации: перебрать – означало отложить все хорошие помидоры в одну сторону, а все плохие – в другую. Потом плохие выбросить, а хорошие продать как хорошие.
Потякин предлагал списать весь шатер, чтобы он нигде не числился, потом плохие выкинуть. Хорошие продать как хорошие, а деньги взять себе.
– Ворует, что ли? – догадалась я.
– Мошенничает, – поправила Лида.
Мошенник – это промежуточное состояние между честным и вором. Это еще не вор, но уже не честный человек.
– Вы хотите, чтобы я про него написала в газете? – догадалась я.
– Боже упаси! – испугалась Лида. – У него дети. Разве можно позорить отца взрослых детей?
– Но если он мошенник?
– А как вы это докажете? – спросила Лида, будто это я, а не она работала под началом Потякина. – Он так все обделывает, у него комар носа не подточит.
– А что вы хотите? – прямо спросила я.
– Мне с ним работать противно, – уклончиво ответила Лида.
– Уходите.
– Куда?
– На другую базу. Не везде же воруют.
– Значит, я права и я уйду. А он останется...
До этого решения Лида могла бы додуматься самостоятельно. Не обязательно было ехать в такую даль.