Машина времени. Остров доктора Моро. Человек-невидимка. Война миров
Шрифт:
Столь же полно живет собственной жизнью мир, описанный Уэллсом в «Острове доктора Моро», и столь же концептуален этот роман.
«Машина времени» поразила современников своей необычностью, но была ими принята. «Остров доктора Моро» был встречен взрывом негодования. «Мы чувствуем себя обязанными предупредить всех, кто привык сторониться противного и омерзительного, о том, с какого рода книгой им придется столкнуться… Эту книгу надо прятать от молодых людей, и ее будут избегать все, кто обладает хорошим вкусом, добрыми чувствами и не может похвастаться крепкими нервами», — писала лондонская «Таймс». Такова же была реакция и остальной прессы. «Остров доктора Моро» осуждали за жестокость, грубость, пессимистичность. Этот роман действительно не был «заглажен» соответственно викторианским
Общественный подъем восьмидесятых годов сменился контрнаступлением реакции в девяностые годы, и Уэллс, как и многие другие люди левых убеждений, воспринял этот поворот очень остро. Он не сложил оружия, напротив, его борьба за социальный прогресс стала особенно ожесточенной, но теперь в нем зрело негодование против человеческой глупости и какое-то очень сложное чувство по отношению к своим современникам, принявшим существующие общественные условия, — смесь жалости и презрения. История зверей, почти уже сумевших подняться до человеческого уровня, но снова вернувшихся к животному состоянию, рассказанная в «Острове доктора Моро», выражала это чувство достаточно определенно.
Роман этот, впрочем, не исчерпывался злобой дня — просто ослепленные обидой рецензенты не сумели разглядеть его более глубоких слоев. Доктор Моро в романе Уэллса притязает на роль Творца. Это он своим скальпелем из зверей создает людей. И он, согласно Уэллсу, по-своему прав. С некоторых пор именно наука, как двигатель прогресса, творит человека. Моро не просто талантливый хирург, он представляет Науку в целом. Однако Моро олицетворяет не одну лишь науку, но и всю буржуазную цивилизацию. Отсюда сложность отношения Уэллса к своему герою.
Моро (или, если оставаться верным символике романа — Цивилизация) из зверя творит человека. Но достаточно ли далеко она уводит его от животного состояния? Уэллс дает неутешительный ответ на этот вопрос.
Потом, много лет спустя, основатель современной американской драматургии Юджин О'Нил скажет про свою пьесу «Косматая обезьяна», что она «показывала человека, утратившего ту гармонию с природой, которая существовала, когда он пребывал в животном состоянии, и не достигшего новой духовной гармонии». Не в состоянии обрести гармонию ни на земле, ни на небесах, он оказался где-то посредине и пытается примирить их, но получает лишь «с обеих сторон удары кулаком». Зверо-люди Уэллса тоже «от одного ушли, к другому не пришли». Их внешняя незавершенность, их гротескное обличие, где соседствуют черты людские и звериные, служит выражением их внутренней дисгармоничности. Звериные инстинкты ведут в них непрерывную борьбу с разумом. Они одновременно и опасны и жалки. Да и могут ли они претендовать на право считаться хотя бы наполовину разумными существами? Увы, то, что кажется им собственными суждениями, на самом деле — лишь подкрепленное страхом наказания внушение общества. Это хорошо понял Бернард Шоу, который вспоминал роман Уэллса в начале двадцатых годов в связи со своей полемикой против тех, кто считает, что мораль надо внедрять силой. Подобный реформатор морали, пишет Шоу, «это навязчивый хлопотун, шарлатан, мнимый Бог Всемогущий, доктор Моро из самого страшного романа Уэллса, которому не терпится наложить руки на живые существа и, безжалостно насилуя их души и тела, превратить их в чудища, олицетворяющие его идеал Хорошего Человека, Примерного Гражданина или Образцовой Жены и Матери». Говоря об этой стороне романа Уэллса, Шоу наверняка имел в виду знаменитую сатирическую сцену в пещере, где зверо-люди нараспев заучивают «Закон» — элементарные правила человеческого общежития, повторяя время от времени: «Страшное
Но самое тяжелое обвинение, которое Уэллс предъявляет буржуазной цивилизации, — это обвинение в безжалостности. Каждый шаг на пути прогресса — притом прогресса весьма относительного, половинчатого — осуществляется путем жестоких страданий. Снова и снова зверо-люди возвращаются в Дом страдания, где залитый кровью, фанатически бесчувственный к чужой боли доктор Моро пытается превратить их в людей. Процесс очеловечивания — бесчеловечен. В этом Уэллс видит основной порок той цивилизации, от которой человечество должно поскорее отказаться.
«Остров доктора Моро» восходил к фантастике романтиков, старых и новых — таких, как Мэри Шелли и Роберт Луис Стивенсон. Но этот высший подъем романтизма у Уэллса был и его концом. Следующий его роман, «Человек-невидимка», совершенно явно тяготеет к реализму. В удивительном сочетании психологической и бытовой достоверности с не оставляющим читателя ощущением фантастичности происходящего — своеобразное эстетическое «чудо» романа. Редкостная правдивость «Человека-невидимки», одного из наиболее фантастических романов Уэллса, всегда поражала исследователей. Как заметил автор одной из биографий Уэллса известный английский литератор Норман Николсон, «у Герберта Уэллса увидеть значит поверить, но здесь мы верим даже в невидимое».
Герои этого романа произносят только те слова, которые не могли не произнести, смотрят только туда, куда не могли не посмотреть, делают только то, что не могли не делать — какими странными ни представляются нам порой их слова и поступки. В этом романе только одна фантастическая предпосылка — невидимость Гриффина, но она разработана абсолютно реалистическими средствами и потому подчиняет себе все повествование. Гриффин курит — и дым обозначает его носоглотку. Он снимает рубашку — и она извивается именно так, как извивается всякая рубашка, которую поспешно стаскивают через голову. Он срывает с лица бинты и — что вполне логично — оказывается без головы. Все подчинено законам причинности, все сверено с правдой, но становится от этого только необычнее. Реальное здесь утверждает фантастику, достоверное связано со страшным, гротесковым, эксцентрическим.
«Человек-невидимка» — снова роман о науке. Но тема, поднятая в «Острове доктора Моро», лишена сейчас романтической отвлеченности. Читатель попадает не на затерянный остров, а в обстановку провинциальной Англии. Речь идет о конкретно обрисованном обществе и отношениях его с ученым.
Гриффин, герой этого романа, — личность значительная и необычная. Он много выше жалкого мещанского мирка, в котором волею судьбы очутился. Но Уэллс с особым вниманием изучает Гриффина не только для того, чтобы противопоставить его буржуазному обществу, но и для того, чтобы показать, как отражается это общество в нем самом.
Много позже Уэллс писал, что отношения ученого и буржуазного общества подчинены устойчивой схеме: ученый делает открытие, кто-то другой на нем обогащается. Гриффин намерен нарушить это извечное правило. Он не собирается отдавать свое открытие другим — он сам им воспользуется.
Не о деньгах он печется. Он самоутверждается иным способом. Он всегда был непохожим, изгоем, человеком, которого общество пыталось нивелировать, подчинить себе. Теперь он сам постарается подчинить себе общество. Но как? И ради чего? Отнюдь не для того, чтобы преобразовать его в самых его основах. И путь его к власти будет не менее кровав и жесток, чем у любого его предшественника.
Средства Гриффина так же аморальны, как и его цель. Он мечтает с помощью террора установить нечто вроде личной своей диктатуры. На первый взгляд между ним и смешными мещанами, копошащимися вокруг него, — целая пропасть. В действительности Гриффин выражает их подлинные качества, только в сублимированном виде. Он так же корыстен и самососредоточен, как они. И разве они только смешны? Не они ли объединяются в страшную стаю, которая травит Гриффина? Между Гриффином и окружающими различие в масштабе, не в сути, — до тех, во всяком случае, пор, пока он остается в роли «практического деятеля». Нельзя включиться в мир буржуазных отношений, сохраняя от них независимость.