Машины из тверди света и тьмы
Шрифт:
— Наверное, — говорю я. — Дай подумать. Да… может… если он ослепляет…
— Это уже слишком, — обрывает она, как прежде, бесстрастно и категорично. — Я имею в виду ощутимое отсутствие.
— … Если в противовес ему не будет тьмы.
Ее тон бесит. Я не позволю ей снова самоутверждаться за мой счет.
— Ты сказала, что тьма может быть ощущением. Я об этом не думала.
Она улыбается, как обычно, не размыкая губ.
— Это хороший ответ, но ты считаешь, что ощущение так же существенно, как предмет?
— Да, — говорю я, потягиваясь.
— И столь же реально?
— Не
— Да, — она смотрит на меня в упор — зрачки расширяются, в них тонет мое лицо. — А ощущение может прийти извне?
— Родиться не в разуме?
Я чувствую, что она играет со мной. Пряди волос выбились из ее свободного, низкого хвостика и теперь тянутся ко мне тонкими антеннами.
— Да… — медленно говорит она, словно разговаривает с отсталой.
— Не знаю, — отвечаю я. — Как догадаться?
Джини резко закрывает глаза.
— Верно, — бросает она. — Как догадаться? Зря мы разошлись, но, возможно, в одиночестве узнали много полезного. Теперь можем учить друг друга.
По стенам туннеля бегут сполохи — миг, и плащ сорван. Мимо проносятся здания — кружатся, будто головы вместе с юлами почерневших от пожара деревьев — в обугленных ветках пляшут солнечные зайчики.
Я знала Джини с начальной школы, и многие годы мы были так тесно связаны, что просто замкнулись друг на друге. Теперь она спрашивает меня о времени, которое упустила. Получает уклончивые, неясные ответы. Я не хочу, чтобы она касалась жизни, которую я вела после того, как порвала с ней — даже как старой фотографии. Мне жаль нескольких слов, сорвавшихся с моих губ на вокзале. Я чувствую, что была слишком открытой. Но кажется, ее не интересуют мои знакомые или места, где я жила. Похоже, она ищет нечто определенное, связанное с абстрактными идеями.
Я больше не могу отрицать, что совершила ужасную ошибку.
Во втором классе мы сидели за одной партой. В четвертом прятались за бунгало, обрамляющими детскую площадку, и я пошутила, что она не джин, потому что не застряла в лампе.
— Взаперти можно оказаться тысячей способов, — через секунду ответила она.
Ее тон и само слово «взаперти» показались мне жутко взрослыми. Думаю, в этот миг — вокруг площадка, над головами склоняются деревья, чернеет спекшаяся земля, грязно белеет стена бунгало, она — тоненькая — в шортах и светлой футболке — с волосами, забранными в хвост, как сейчас, — я поняла, что сила разума влечет ее в странные места. Когда бы мы ни встречались, передо мной всегда возникала цепочка воспоминаний, начавшаяся давным-давно и сцеплявшая звенья чередой странных ассоциаций.
Джини постоянно читала мне лекции. Ее отец был профессором, и она переняла некоторые его манеры. В юности мы сблизились еще сильнее, ведь ни одна из нас не горела желанием обсуждать мальчишек, хихикая, как дура. Джини нравились просторные, полные сквозняков каверны вроде музеев, библиотек, театров и вокзалов. Мы ездили в поездах, отправлялись на поиски приключений в моей машине, гуляли под каменными пилонами железнодорожной эстакады, встающей в сотне футов над нашими головами: арки врезались в колонны, превращая пространство в галерею
В июле… тогда мы пошли в парк.
Там была пристань или лодочный сарай — что-то в этом роде, не помню точно. Деревянный, ощетинившийся занозами остов у воды. Мы были там одни, смотрели на зеленую, прохладную гладь пруда, гадая, что за незримая тварь оставила круги на поверхности. И Джини что-то сказала, не помню что, но я подумала, будто она меня оскорбила. Такое уже случалось. Она часто говорила раздраженно. Особенно хорошо ей удавалось смотреть свысока. Но на этот раз мое терпение лопнуло. Меня от нее тошнило. Волна отвращения, питаясь безмолвной обидой и страхом, встала из отравленных глубин души. Эти чувства открылись мне в один миг — во всей своей полноте.
Я пошла по тропинке через рощу — кратчайшей дорогой из парка, видя, как иду домой, точно по карте. Джини побежала за мной, требуя объяснить, почему я ухожу, ничего не сказав.
Развернувшись, я повторила ее слова. Это была отговорка. Она сказала что-то, а потом спросила, хватит ли у меня духу — кажется так.
Ее это взбесило.
— Я не это имела в виду, — протянула она, презрительно закатив глаза. Эта гримаса превратила ее в капризную девчонку, и я почувствовала себя увереннее. Гнев пересилил страх.
— Да, — тихо ответила я. — Но ты должна была знать… должна была чувствовать, что я пойму это так.
— Не глупи!
— Тебе стоит лучше подбирать слова, Джин.
Не думаю, что мне хотелось…
Я выросла, веря, что ничего больше не желаю, кроме как идти с ней одной дорогой, а потом поняла, что именно потому и бросила ее.
Повернувшись к ней спиной, я спокойно пошла по тропинке, спрашивая себя: неужели мне этого хочется? Я правда все так разрушу? Сейчас?
Казалось, связующая нить между нами истончилась, и мне хватило сил, чтобы разорвать ее.
Неужели я действительно это делаю?
Помню, как чувствовала ее молчание за спиной, словно это она от меня отвернулась.
Это происходит? Наяву?
… Я ее бросаю!
Я твердила себе, что все кончено, я не вернусь, и она ко мне не придет — несколько часов, прежде чем в это поверила. Вообразила, как тяжелое черное лезвие гильотины, размером со стену, медленно падает между нами, и остается на месте. Этого человека никогда не было, сказала себе я. Не существовало. Я выкинула ее из головы.
Солнце, заглядывая в дымные стекла, одаривает нас тусклыми, свинцовыми сполохами, мелькающими над пыльными соснами вдоль путей. Под нами неровно грохочут рельсы, а Джини — спиной к окну — кажется тенью. Ее фигура будто бы обретает глубину, замещая свет собственным мраком.
Позже я услышала от нашего знакомого, что она легла в больницу.
У нее за спиной огромные пенные шары, пирамиды, и высокие бледные башни — клубы сверкающего белого пара летят все быстрее и быстрее. С тонких, нацеленных в небо труб, увенчанных оранжевыми огнями, срываются ленты горячего воздуха, дрожащие на ветру, будто незримые флаги.