Маски

Белый Андрей

Все – месяцы; месяц – за месяцем: девять, двенадцать; во мгле ведь он свесился – в месяц тринадцатый, в цепь бесконечности!

Цапало время.

Но – временно время.

____________________

«Бим-бом» – било.

– Было: дом Бом.

– Болты желты: – болтали – расперты.

– «Публичный» – Пупричных, в пупырышках, пестрый халат подавал; Пятифыфрев, свой глаз в тучи пуча, – про «дом»:

– Не про нас: да-с!

– Ермолка-с, пожалуйте-с!

– – Алая, злая!

За окнами – елка, закат

полосатый; и – пес.

В кресло врос:

– Как-нибудь!

– Ничего-с!

Жуть, муть, тень: крыши, медные лбы, бледной сплетней все тише – звенели о том, что мозги мыши съели! И – день.

Серафима: сестра

Серафима Сергевна Селеги-Седлинзина милой малюткой, снежинкой, – мелькает: в сплошной планиметрии белых своих коридоров; иль на голубых каймах камер стоит, в центре куба; под поднятою потолочною плоскостью, где белый блеск электрической лампочки, выскочив, бесится.

Щелк: его нет!

Точно кто-то, невидимый, зубы покажет и светом куснет; щелк: пустая стекляшечка; в ней – волосинка иль – нерв: он сгорит; и павлиньи сияния смыслов, – стекло, пустота, философия!

Смысл – болезнь нерва; здоровая жизнь, – «гулэ ву».

– Николай Николаевич, – правильно: ну и сидели бы в «Баре-Пэаре»… Обходы больных, диагнозы, – понятно: преддверие «бара». А вы записались в кадетскую партию; вы козыряете лозунгом: где же тут логика?

____________________

Бедно одетою, бледненькой девочкой, за ординатором, Тер-Препопанцем, бывало, бежит: в номер два, в номер три, в номер пять, в номер шесть; и халат цвета перца, халат цвета псиного (серь), – с головою, с пустою стекляшкою, с перегорелою в ней волосиночкой, сивый и серый, поваленный в бреды – встав, липнет:

– Сестрица!

– Сестра!

Аведик Дереникович Тер-Препопанц улыбается ей:

– Популярности хоть отбавляй!

И склонив вавилонский свой профиль, Тиглата-Палассера, Салманасара, отчетливо он стетоскопом постукивает:

– Спали?

– Ели?

– Стул – как?

А под фартучком, точно под снежным покровом, – голубка, малютка (всего двадцать лет ведь) выслушивает; и пучочек волосиков с отблеском золота, – рус; и, как белая тень, на стене; в перемельках, как бабочка; порх, носик тыкнется здесь; носик – там; такой маленький, беленький; рот стиснут крепко, чтобы разомкнуться для шепота:

– Сделано!

И не сказал бы, что в смехе овальные губы ее выкругляются сладкими долями яблока: весело, молодо, бодро; прочь фартук: ребячит, – с припрыгами; голос – арфичный, грудной; многострунная арфа, – не грудь!

И никто б не сказал, что глазенки бесцветные, с порхами и с переморгами, станут глазищами выпуклыми, чтобы отблесками золотистой слезы бриллиантить: как ланьи; умеют голубить и голубенеть, не сказали б, что гулькает ротик.

И кажется

маленькой, гибкой, овальной какою-то ланью, когда снимет фартучек; коли в голубеньком платье и коли защурит глаза, – точно кот, голубой, поет песни; протянутой бархатной лапочкой гладит морщавую голову.

Коли «дурак» ее молод, – сестра молодая; а коли «дурак» ее стар, как с Морозкой снегурочка; коли ей голову в грудь с причитаньем уронит – Корделия с Лиром.

Корделия с Лиром

В обходе – не та: руки – трепет: неловкая!

– Ну же…

– Эхма!

– Вы – не эдак: не так.

При Пэпэшином брюхе, под Тер-Препопанцевым носом, чтоб не разронять поручений, хваталась за книжку (болталась на фартучке); и к карандашику – носиком:

– Ванна.

– Пузырь.

– Порошок.

– Растиранье.

– Термометр.

Тому-то, тогда-то, – то; этому – это-то. Тер-Препопанц, сам добряш, – защищает:

– Оказывает благотворное действие!

А Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, – тому некогда видеть: часы нарасхват: диагноз, семинарии, лекции, вечером – в «Баре – Пэаре»: он: с неграми.

– Дэ… Психология, то есть – бирюльки… Ну – пусть себе вертится здесь, пока что; вода – тоже безвредица, а не лекарство: пусть думают, – кали-броматум.

Бывало – шурк, топоты: по коридорам, ломаяся броской походкой, бежит Николай Николаич за пузом своим; за ним – пять ассистентов халатами белыми плещут; однажды, как мышку, накрыл он ее: она голову одеколоном тройным растирала кому-то.

И ей Николай Николаич:

– Движение сердца?… Здесь – клиника нервных болезней, – совсем не сердечных.

Бедром нервно вздрогнул; и – улепетнул; и за ним ассистенты, все пять, улепетывали.

Препопанц, Аведик Дереникович, ей:

– Вы ступайте к Плетневу; научит: движение мускула, нерва моторного, – сердце… Вы нерв изучайте.

А глупое сердце подтукнет; свой ротик раскрывши, моргает: как белая тень, – на стене.

Так снежинка, сплошной бриллиант, тая, выглядит: капелькой сырости.

А Плечепляткин, студент, все, бывало, поплевывает:

– Затрапезная, вялая…

Но – бирюзовые трапезы приготовляла больным. Николай Галзаков:

– Не горюйте, сестрица. Матвей Несотвеев:

– Мы с вами, – болезная.

– Я вот сестру, хоть умру, – не забуду; учила добру. Так ее поминали.

Вода – не лекарство; а – взбрызни водою, а – дай воду, – жизнь!

____________________

Служба кончена, – взапуски с листьями, ветром гонимыми, карими, красными, по переулкам – Жебривому, Брикову, Африкову и Моморову до Табачихинского – к Василисе Сергевне, к профессорше, чтобы узнать поподробней о пёсике Томке, которым забредил профессор Коробкин; узнать, при чем тряпка, которую пес принес в дом; заодно уж за красками: для Пантукана.