Маски
Шрифт:
Как назло, Ташесю смешал «Т и тел ев» с «Тателев» – «а»: буква «а» – разрушительна: – нюх розыскной ее всюду разыщет: не слежкою глаз, а ушами, которые слушать умеют, как мысли растут:
Вот —
– вот —
– вот —
«Капитан Пшевжепанский!» И – кончено!
И невзначай разглядела взгляд, брошенный от теневого дивана: взгляд грустный, сериозный, значительный: —
– точно в пучине кипящей спасительный круг —
– Никанор! Ташесю волновался, настаивал; свой котелочек
– Вы… вы… прочтите… Вы… Вы… просветите, пожалуйста!
Тителев весело дзекнул.
– Я не просветитель.
И – «ух»: отдышалась: «он» – нет, не ищейка: следов не разглядывал; ждет, что – покается; знала: жестокий и грозный ее ожидает о, нет, – не разнос, а – суд партии!
Но собралась: лишь в зубах дроботок оставался.
– Итак, решено, – интонировала Тигроватко, с мизинца свергая лорнетку молочного цвета: в стакан.
– Я же – не специалист: я – статистик.
И громким щелчком, как отрезал:
– Отказываюсь!
Не свернешь.
– Ник, – милорд?
И лорнетка прыжком из стакана на «Ника».
– Я – жду вас, – к Леоночке.
– Вы почему не бываете у Ташесю? – снисходительно: Тителеву.
– Извините же…
– Сделайте милость…
– Я… мы…
И все, встав, загремели и быстро прощались друг с другом.
И с силою, с натиском мускулов, перемуштрованных в нервы, он, ставши галантным, по-польски, ее выпроваживал; и шелестящая но, с гиацинтовым просверком, мантия легким полетом шушукнула в дверь.
И за мантией —
– выбритый, чисто одетый, душистый, но старый пижон, перещелкивая каблуками, летел с котелком.
И снежиночки, бледные цветики, падали, плача: все – минуло; все – прожитое.
Под черным мотором
А черный мотор, тараторя дымком, у ворот передрагивал, черный шофер двумя черными стеклами ел колесо рулевое, вцепяся руками в него, чтобы стужей стальною не сшибло.
И сумеречно; двери огненным отброском бросили.
В черном, моторном окошке, склоняся на палку, следила а вьюгою бритая серо-базальтовая голова; еле сырые волосы злились под черным цилиндром.
Уже начинался закат; и над Козиевым полетели косматые тучи: в закат.
Тут калитка расхлопнулась. Перья мадам Тигроватко махнули к. подножке мотора; не двинулся лорд перевернутым корпусом; глазки открылись, которых и не было;
– протыки под череп, откуда белясо и фосфорно мыслью мигнула материя серого мозга; и воздух куснул электрический ток, когда —
– Тителев, скорчась, мадам Тигроватко за локоть подсаживал; выюркнул локоть; ладонь же осталась повешенной в воздухе; клин бороды глянул в вырез мотора, откуда лицо показалось.
И, точно железо
– два глаза – в два глаза —
– сверканием, произнесли роковой монолог.
И, как хвост скорпиона, расщербом морщина прожалила лорду базальтовый лоб: и прожалился лоб расколовшийся Тителева —
– потому что —
– потому что —
– он лорда узнал по портрету.
И кто-то ударил из воздуха – воздухом – в воздух; и снегом набился без вскрика разорванный рот; и он – шмыг: за калиточку.
Лорд —
– Ровоам Абрагам, —
– ставши серым, блиставшим мерзавцем, за ним головой прянул в вырез; и в спину глазами своими хотел —
– изомститься!
Но черный мотор, громко гаркнув, как десять козлов, фыркнул вонями; и тараторя, отпрянул.
И тотчас же прянул – вперед, перемаргивая на заборах расширенным диском; – фырчит —
– и —
– уносится…
И отварганивал он
Никанор, отварганивши доброе дело, – стыдился, как нищий с рукою протянутой; он настоящих монет не стыдил ся; при Тителеве состоял и протягивал руку, в которую Тителев скороговорочным бряком совал за монетой монету:
– Не я-с!
– Поручители…
Брал: с подфыфыком:
– Добрит кашу масло!
Так думая, он засигал к флигелечку; и – в дверь; мимо пестреньких комнаток перемелькнула рябая фигурка седыми клоками по переплетению синих спиралек с разводом оранжевым; креслица, в аленьких лапочках, в белых ромашках, стояли, готовые брата, Ивана, принять; Никанор засигал мимо них в неказистый чуланчик; махнул рукавом: брякнул ножик, упав:
– Будет гость!
Он ходил, опаленный Терентием Титовичем, точно молньей, – с того разговора: субъект, обещающий в рог соснуть… мир!
Так фигура Терентия Титовича над Москвою, из Козьего Третьего, выбухнула дымовыми столбищами.
И Никанор раз пятнадцать на дню перерезывал двор, постоянно выскакивая (не полиция?) из уважения, смешанного с опасеньем за брата, Ивана, который ведь – будет себе выздоравливать здесь!
Он – дурак дураком: как оплеванный ходит: в Ташкенте мальчишки однажды приклеили… к креслу!
Схватил папиросу и в дыме исчез; снял очки; и, почувствовав веред (лопатою мышцу себе раструдил), повалился в кровать, подскочив на пружине на четверть аршина: кряхтунья кровать; да и – детская; сам себе выбрал в конюшне из старбени: не оказалось нормальной; ему ж предлагали… двуспальную!
Скрипнул; и – набок; таким завалюгой лежал; подушонку скомчив, подложив себе руку под щеку; и функции мозга справлял в подзасып; разговор Гнидоедова с Психопержицкой поддел:
– Передать, и – скорее: Терентию Титычу!