Масонская проза
Шрифт:
– А что такое «Французский квартал»? – начал я.
– Это под Фампу был такой траншейный профиль, который нам передали французы. Они, конечно, вояки хоть куда, но жутко неопрятные. Они и снаружи и изнутри обложили стенки траншеи трупами, чтобы укрепить, потому что во время оттепели все потекло и пообваливалось. Нашим тоже приходилось так иногда делать, но что творилось в Мясницком переулке Французского квартала, – просто глаза б мои не смотрели. Благо, мы вскоре оттяпали у гансов новый кусок земли и с ноября уже не нуждались во французских траншеях. Помнишь, Стренджвик?
– Как не помнить? Господи, если там не было настила,
– Ну а как же им не скрипеть? Кожа же, – ответил Кид. – Нервирует, конечно, но…
– Нервирует? Это невыносимо! – простонал Стренджвик.
– Ну, в твоем возрасте это вопрос еще пары лет, за которые ты все забудешь. Выпей-ка еще успокоительного, а потом спокойно поговорим обо всем этом, хорошо?
Кид снова открыл шкафчик и аккуратно накапал в раствор чего-то темного, что явно не было нюхательной солью: – Через пару минут успокоишься, – сказал он. – Лежи тихо и не говори ничего, если тебе не хочется.
Потом он посмотрел на меня, пощипывая себя за бороду.
– Да-а-а, в Мясницком переулке было страшновато. Как только увидел Стренджвика, у меня все сразу всплыло в памяти. Забавно! У нас был замкомвзвода во втором… Как же, черт возьми, его звали?.. Почти совсем старик, он, наверное, наврал, как истинный патриот, о своем возрасте, чтобы его взяли в армию, но из всего сержантского состава он был самым дельным, и просто невозможно было себе представить, чтобы он в чем-то ошибся. В январе восемнадцатого его отправили домой на две недели, на побывку. А ты, Стренджвик, состоял тогда при штабе батальона, так?
– Да, я же был вестовым. Только это был январь двадцать первого. – Стренджвик говорил медленно, с трудом ворочая языком, глаза у него горели. Что бы за лекарство это ни было, но оно действовало.
– Наверное, я могу ошибаться, – продолжал Кид. – Ну так вот, этот сержант, вместо того, чтобы, как все нормальные люди, вылезти, как стемнеет, потихоньку из траншеи, пробежаться до дивизионной группы управления и вскочить в тот маленький смешной вагончик, которым наших возили до Арраса, решил сначала погреться. И вот он забрался в Мясницкий переулок, где был старый французский пункт первой помощи, и забился между двумя угольными печками. На его несчастье это оказался чуть ли не единственный блиндаж с дверями, которые открывались внутрь, – я думаю, это французы для защиты от газов их так соорудили, – и насколько можно понять, пока он грелся, они распахнулись от ветра. В общем, к поезду он не явился. Его тут же кинулись искать. Мы не могли себе позволить вот так просто разбрасываться замкомвзводами. Утром его нашли. Свою дозу газа он получил. Его пулеметчик тогда нашел, правда, Стренджвик?
– Никак нет, сэр. Капрал Грант, минометный взвод.
– Ну, значит так. Да-да, именно, Грант. Грант, Грант… шейная киста… всё правильно. А у тебя все в порядке с памятью, кстати. Как, говоришь, звали того сержанта?
– Годсо. Джон Годсо, – ответил Стренджвик.
– Именно. Меня утром вызвали осмотреть его: он так и торчал там в блиндаже, можно сказать, замерз между двумя печками. И при нем не нашли ни одной бумажки, ни листочка, ни документика. Я тогда сразу заподозрил, что это не вполне несчастный случай.
Лицо Стренджвика вытянулось, окаменело, и он отчеканил по-военному:
– Осмелюсь доложить, сэр, он прошел мимо меня, точнее, прямо передо мной, вниз по настилу в окоп, как только я
– Да, теперь припоминаю. Ты же был последним, кто его видел живым. Так значит, это было двадцать первого января, правильно? И именно тогда Дирлав и Биллингс привели тебя ко мне совершенно съехавшим с катушек? – И Кид мягко, но увесисто положил руку Стренджвику на плечо, совсем как частные детективы в журнальных рассказах. Мальчик поднял на него удивленные затуманенные глаза:
– Меня привели к вам вечером двадцать четвертого января. Вы что же, думаете, что я его пристукнул?
Глядя на смущение Кида, я не смог сдержать улыбки. Но он быстро нашелся:
– Тогда скажи сам, что у тебя было в голове в тот вечер, пока я тебе не сделал укол.
– Все это… все вот это, что было в Мясницком переулке… Я все время об этом вспоминаю. У меня же это бывало раньше, вы же сами видели, сэр.
– Да, но я и тогда знал, и сейчас знаю, что ты врешь. У тебя и тогда с головой было все в порядке, и сейчас тоже. Ты просто что-то скрываешь, а вот что именно, я не знаю.
– Как вы догадались, доктор? – задохнулся Стренджвик.
– Помнишь, что ты мне сказал в тот вечер, когда Дирлав и Биллингс тебя держали, пока я тебя колол?
– Про Мясницкий переулок?
– Да нет же! Конечно, ты наплел с три короба про скрипящие трупы, это точно, но где-то между всхлипами ты мне успел сунуть телеграмму и спросить… Ну вот честно скажи сейчас, что я должен был подумать, когда ты меня спросил: «Когда я боролся с офицерскими зверями, какая мне польза, если мертвые не воскресают?» 2 .
2
«Когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?» 1 Коринфянам, 15:32. Стих входит в чин отпевания Англиканской церкви. – Прим. перев.
– Я что, правда сказал «с офицерскими зверями»?
– Еще как правда. А между тем в тексте чина отпевания этого нет.
– Ну, наверное, слышал где-нибудь. Точно, слышал. – Стренджвика все еще потряхивало.
– Ну ладно. А что за гимн ты распевал во весь голос, пока не заснул? Что-то про милость и любовь – помнишь?
– Попробую вспомнить, – покорно прошептал мальчик и начал бормотать нечто наподобие этого: – Что скажет человек в сердце своем про Господа своего, истинно, истинно говорю вам, от века дарует Бог снова и снова ему славную милость Свою… и какую-то там любовь… – Он закатил глаза и снова вздрогнул.
– А это ты откуда взял? – не отставал от него Кид.
– От Годсо, двадцать первого янва… Ну как я мог кому-то сказать, что он собрался делать? – внезапно вскрикнул он неестественно высоким голосом, срываясь на писк: – Я ведь уже знал, что она умерла!
– Кто умерла? – спросил Кид.
– Моя тетя Армин.
– И об этом была телеграмма, которая пришла тебе в Фампу? И это ты мне хотел рассказать сейчас, когда я тебя поймал в коридоре, а ты сначала кричал «Тётя!», а потом, когда я схватил тебя за шиворот, перешел на «Боже!», так ведь?