Мастер и Маргарита
Шрифт:
Да, действительно, объяснилось все: и страннейший завтрак у покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку, и предсказания о том, что голова будет отрублена, и все прочее,— профессор был сумасшедший.
Берлиоз тотчас сообразил, что следует делать. Откинувшись на спинку скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному — не противоречь, мол, ему,— но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.
— Да, да, да,— возбужденно говорил Берлиоз,— впрочем, все это возможно!.. Даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому подобное… А
— Один, один, я всегда один,— горько ответил профессор.
— А где же ваши вещи, профессор? — вкрадчиво спрашивал Берлиоз.— В «Метрополе»? {74} Вы где остановились?
— Я? Нигде,— ответил полоумный немец, тоскливо и дико блуждая зеленым глазом по Патриаршим прудам.
— Как? А… где же вы будете жить?
— В вашей квартире,— вдруг развязно ответил сумасшедший и подмигнул.
— Я… я очень рад,— забормотал Берлиоз,— но, право, у меня вам будет неудобно… А в «Метрополе» чудесные номера, это первоклассная гостиница…
— А дьявола тоже нет? — вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича.
— И дьявола…
— Не противоречь! — одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора и гримасничая.
— Нету никакого дьявола! — растерявшись от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно.— Вот наказание! Перестаньте вы психовать!
Тут безумный расхохотался так, что из липы над головами сидящих выпорхнул воробей.
— Ну, уж это положительно интересно,— трясясь от хохота, проговорил профессор,— что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет! — Он перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при душевной болезни, после хохота впал в другую крайность — раздражился и крикнул сурово: — Так, стало быть, так-таки и нету?
— Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор,— бормотал Берлиоз, опасаясь волновать больного,— вы посидите минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на угол, звякну по телефону, а потом мы вас и проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города…
План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.
— Позвонить? Ну что же, позвоните,— печально согласился больной и вдруг страстно попросил: — Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу. Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет предъявлено.
— Хорошо, хорошо,— фальшиво-ласково говорил Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не улыбалась мысль караулить сумасшедшего немца, устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермолаевского переулка {75}.
А профессор тотчас же как будто выздоровел и посветлел.
— Михаил Александрович! — крикнул он вдогонку Берлиозу.
Тот
— Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?
И опять передернуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает о существовании киевского дяди? Ведь об этом ни в каких газетах, уж наверно, ничего не сказано. Эге-ге, уж не прав ли Бездомный? А ну как документы эти липовые? Ах, до чего странный субъект… Звонить, звонить! Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят!
И, ничего не слушая более, Берлиоз побежал дальше.
Тут у самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда при свете солнца вылепился из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках Берлиоз отчетливо разглядел, что усишки у него как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.
Михаил Александрович так и попятился, но утешил себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять.
— Турникет ищете, гражданин? — треснувшим тенором осведомился клетчатый тип.— Сюда пожалуйте! Прямо и выйдете куда надо. С вас бы за указание на четверть литра… поправиться… бывшему регенту! — кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский свой картузик.
Берлиоз не стал слушать попрошайку и ломаку регента, подбежал к турникету и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись «Берегись трамвая!».
Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал.
Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.
Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева — он уже не сообразил,— позлащенную луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон полетели стекла. Тут в мозгу у Берлиоза кто-то отчаянно крикнул: «Неужели?..» Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.