Мастер Загадок
Шрифт:
– Спасибо, – поблагодарил Дет, продевая плечо в перевязь арфы. С мгновение он молча смотрел на Эл, и она улыбнулась ему. Дет произнес тихо: – Мне хочется остаться. Я вернусь.
– Я знаю.
Моргол проводила их через лабиринт коридоров в покои, где уже были приготовлены вода, вино и пушистые одеяла; в очаге горел огонь, испуская неуловимый аромат свежести.
Прежде чем Моргол повернулась, чтобы уйти, Моргон спросил:
– Могу я оставить тебе несколько писем, чтобы ты передала их торговцам? Мой брат не имеет представления, где я нахожусь...
– Разумеется.
Моргон вынул инструмент из чехла. Эл взяла арфу, долго смотрела на нее, прикасаясь тонкими пальцами к звездам, золотой отделке, белым лунам.
– Да, – тихо сказала она. – Я так и думала, что узнаю ее. Дет некоторое время назад рассказал мне об арфе Ирта, и, когда в прошлом году какой-то купец привез арфу ко мне в дом, я была уверена, что это та самая, которую изготовил Ирт, – зачарованная арфа с немыми струнами. Мне так хотелось ее купить, но она не продавалась. Торговец сказал, что обещал ее одному человеку в Кэйтнарде.
– Какому человеку?
– Он не назвал его имени. Моргон, что такого я сказала, что это тебя так встревожило? Он вздохнул:
– Понимаешь, мой отец... Я думаю, мой отец купил ее в Кэйтнарде прошлой весной специально для меня незадолго до того, как погиб. Так что, если ты сможешь припомнить, как выглядел этот купец, или выяснить, как его звали...
Эл ласково тронула Моргона за плечо:
– Хорошо, я узнаю для тебя его имя. Спокойной ночи.
Когда Моргон закрыл дверь, Лира, одетая в короткую темную рубашку, бесшумно пройдя по коридору, встала у порога комнаты, копье неподвижно застыло в ее руке. Она посторонилась, только когда слуга принес бумагу, перья, чернила и воск.
Моргон устроился перед огнем. Долгое время он неотрывно наблюдал за пламенем, чернила высыхали на пере. Один раз он пробормотал:
– Что я ей напишу?
Подумав еще некоторое время, он начал писать, с трудом подбирая слова.
Закончив наконец письмо к Рэдерле, он сочинил коротенькую записочку Элиарду, запечатал ее и откинулся на подушки – глядя, как языки пламени то соединяются в единый яркий столб, то снова расходятся, дробятся мелкими огоньками,– едва замечая Дета, который неторопливо собирал их вещи. Наконец Моргон поднял голову и обратился к арфисту:
– Дет... А ты знал Гистеслухлома?
Руки Дета застыли в воздухе. Они снова задвигались лишь через несколько мгновений – Дет продолжил завязывать узел с одеялами. Не поднимая головы, он ответил:
– Я разговаривал с ним тогда всего раза два, очень коротко. В те времена, за несколько лет до исчезновения чародеев, он был почти недосягаем, держался в Лунголде в стороне от всех.
– Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что Мастер Ом мог быть основателем Лунголда?
– И не могло бы прийти – никаких свидетельств тому не было.
Моргон подбросил дров в огонь; тени на потолке заметались, потом снова упокоились. Он сказал:
– Не понимаю, почему Моргол не могла ничего увидеть в сознании Ома. Я не знаю, откуда он родом; возможно, он, как и Руд, родился с колдовской силой в крови... Мне ни
Голос Моргона замер. Он повернулся на бок и закрыл глаза. Чуть позже он услышал, как Дет начал тихонько наигрывать на арфе, и под эти усыпляющие нежные звуки Моргон уснул.
Проснулся он от пения иного арфиста. Звуки инструмента окутывали его, точно сеть, неспешные глубокие аккорды попадали в такт замедленному биению его сердца, быстрые, неистовые, высокие пассажи врывались в ткань его мыслей, точно крошечные, чем-то или кем-то встревоженные птички.
Моргон попытался пошевелиться, но что-то с силой давило ему на руки и грудь. Он раскрыл рот, чтобы позвать Дета, – звук, вырвавшийся из горла, снова был похож на карканье черной вороны.
Моргон открыл глаза и понял, что ему только приснилось, будто он их открывает. Моргон сделал вторую попытку – и не увидел ничего, кроме темноты. Ужас объял его, поднялся к самому горлу, превращая мерещившихся ему птиц в тяжелый горячий кошмар.
Он изо всех сил пытался очнуться, словно выплывая из тяжелых, глубоких сгустков тьмы и сна, и наконец услышал голос арфиста и увидел сквозь ресницы слабое свечение угольков.
Голос певца был хрипловатым, но глубоким, и, слово за словом, он связывался с кошмарным сном Моргона.
– Увядает твой голос, как Корни земли твоей вянут, Замедлились сердца удары, Кровь не спешит, как воды Рек на Хеде. Спутались мысли твои, Как длинные желтые лозы. Сохнут, скрипят под ногами. Жизнь увядает твоя, Как поздняя рожь увядает...
Моргон открыл глаза. Темнота и красные угасающие угли вихрем закружились вокруг него, потом темнота, точно морской отлив, отхлынула от его глаз, и ему показалось, что светящиеся угли – далеко-далеко, что они совсем крошечные. И под мелодию арфиста в колодце ночи он увидел Хед, плавающий в море, словно разбитый корабль; он услышал, как виноградные листья сухо перешептываются, почувствовал, как замедляют свое течение реки, высыхают их русла и дно их трескается.
Моргон беспомощно застонал – и наконец увидел музыканта, сидящего у очага, арфа его была сделана из костей неведомых животных и отполированных ракушек, лицо же терялось в тени. При звуке голоса Моргона арфист чуть повернулся, и на затемненное лицо его упал золотой отсвет угасающего очага.
– Суши, пыль, суши землю, Твою, землеправитель, Владетель умирания. Иссушаются поля Тела твоего, и стонут ветры Последнего слова твоего в пустыне Хеда.
Отлив, казалось, унес живительные речные воды, обнажив бесплодную, потрескавшуюся землю, голые берега, оставив за собой только пустыню, пески, усыпанные ракушками, опустошив Хед, унес саму жизнь и исчез где-то на черных окраинах мира.