Мастера и шедевры. т. I
Шрифт:
– Спасибо, — ответил Ван Гог.
Винсент остановился. Луна четко обрисовала Париж, громаду домов, шпилей, куполов … Художник поглядел на черные тела барж, похожих на огромных спящих рыб. В эту торжественную летнюю ночь он наконец поверил по-настоящему в свои силы и в свое призвание.
Происходит парижское свидание, которое войдет в жизнь мастера и приведет со временем к трагедии.
Ван Гог и Гоген…
Два апостола новой живописи узнали друг друга в 1887 году.
Винсент был сражен мощью, талантом и судьбою живописца Гогена, бросившего в тридцать пять лет жизнь буржуа и сменившего фрак на блузу художника… Париж все же
Тео с горечью пишет сестре:
«В нем уживаются как бы два человека: один — на редкость одаренный, чуткий, добрый, другой — эгоистичный и жестокий. Конечно, он сам себе враг, потому что отравляет жизнь не только другим, но и самому себе».
Кризис назревал. Кредит у папаши Танги — продавца картин, дававшего Ван Гогу краски под его будущие полотна, — закрыт. «Тамбурин» — полукафе-полупритон — со своей вальяжной хозяйкой обанкротился, и с молотка вместе с обстановкой пошли и картины Винсента по одному франку за десяток полотен.
Кстати, эти же холсты через четверть века могли бы быть проданы за несколько миллионов франков…
Но это в будущем.
А пока Париж опостылел художнику, он мечтал об отъезде. Куда?
Арль…
Вот где можно «помериться кистью с солнцем». И опять у Ван Гога ощущение:
«Иду в пламя…»
Никто не знал, что будущий великий художник уже носил в душе зародыш нового: еще невиданный по энергии и пластике цвет. Его Голгофа была впереди, и он, предчувствуя беду, все равно шел ей навстречу, высоко подняв скуластое лицо. Его узкие глаза лихорадочно блестели.
Прощай, Париж!
Прощайте, блестящие Салоны, великолепные ателье — все, все, созданное не для него. До скорого свидания, серое парижское небо, любимый Лувр, свинцовая Сена, угрюмый Нотр — Дам …
Арль встретил Ван Гога зимней стужей. Дул ледяной мистраль, толстый слой снега покрывал городок. Кто мог подумать, что это «столица солнца»? Голубые обледенелые горы обступили Арль, и Винсенту показалось, что он видит… японскую гравюру.
Как ужасен зтот мороз! Влажный ветер делал холод невыносимым. Ван Гог мечтал о тепле, весне. Ах, Прованс, ты зло подшутил над художником! Но, как говорится, всему приходит конец. Зима прошла.
Могучее южное солнце вскоре показало свою неукротимую силу. Вмиг все зацвело, и Ван Гог пишет белопенные розовые сады. Десятки шедевров выходят из-под его кисти.
Наконец его могучая чувственность нашла выход. Все страсти, бушевавшие в Винсенте последние годы, благодатно нашли выражение в дышащих свежестью, чистотой, солнцем холстах. Это было упоение трудом, высшее счастье художника.
«Я убежден, — говорил он Тео, — в безусловной необходимости нового искусства живописи и рисунка, новой художественной жизни».
1888 год… Совсем немного до конца. Но с какой неистовой силой изливает чувства Ван Гог в искрометных, огнедышащих, трепетных полотнах! Все живет, движется в этом рожденном им ликующем мире…
Нет, это не спокойная радость холстов импрессионистов, ласкающая взор.
Грозно, порой жутко выглядит у Винсента Ван Гога даже самый мажорный сюжет. Что-то неведомо тревожное заложено в этих пронзительно правдивых, бездонных по глубине видения картинах.
Это были холсты, доведенные при всей своей реальности до знаков-символов. Казалось, что это апофеоз экспрессии.
Но это только начало прозрения.
Чем страшнее становилась
Два года, всего два года отделяют нас от той трагической минуты, когда иссохшая рука Ван Гога схватит пистолет и…
Но повременим. Попробуем пройти этот звездный путь Винсента к гибели и вечности. Ибо с минуты перехода Ван Гога в небытие родится навечно новый мастер, принадлежащий уже не Голландии, не Франции, а всей планете. Это имя, которое не вычеркнет ни один рутинер, догматик, щелкопер, карьерист, невежда… Мир вскоре привыкнет к этим шершавым, жутковатым, беззащитным в своей обнаженности холстам. Сегодня Ван Гог признанный классик. Его имя стало хрестоматийным как пример подвигав искусстве и немеркнущего таланта, трудом до кровавого пота добившегося имени гения.
… Арль лукаво взглянул на усталого Винсента.
Этот маленький городок, мощенный булыжником, белел уютными домиками с красными черепичными крышами.
Темный собор святого Трофима строго и одиноко возвышался над черно-зелеными тополями и синими далями. Чистое голубое небо выгорело от жары, казалось серым с фиолетовым маревом у горизонта.
Сколько чувств теснилось в воспаленной голове Ван Гога! Он слышал ленивое биение пульса города, уставшего от полдневного зноя. Как отличен ритм Арля от тревожной и иногда бессмысленной суеты парижан, бегущих, как белка в колесе, в погоне за модой. Быстро темнело. Зажгли фонари вечерние кафе, злачные места. У порогов домиков сидели на зеленых скамьях обыватели с трубками, пуская клубы дыма.
Арльские дамы.
В тихом вечернем воздухе пахло снедью. Хозяйки готовили ужин.
Ван Гог остановился. Сбросил с плеч этюдник. Ах, как может искусство возвысить или унизить человека!.. Все зависит от того, какую задачу поставил творец. Ведь давно не секрет, что сознание людей незаметно, но прочно формируют поэзия, музыка, архитектура, искусство.
… Как воет сирокко.
Он дует во все щели размалеванного желтой краской павильона … Как болит все тело, разбитое недугом и работой, голодом и одиночеством…
— Ведь я, по сути дела, рабочий, — думал Ван Гог.
Сколько вранья в толках болтунов о жизни богемы. Я все больше сомневаюсь в том, что пейзажист Монтичелли якобы беспробудно пил. Когда же он создал свои великолепные полотна? Нет, только работа и покой, и так еле выдерживают нервы. Ведь когда пишешь, словно не замечаешь усилий. Как щемят глаза, воспаленные от беспощадного солнца, болит голова… Спать, спать…
Тяжелый, беспробудный сон упал на Винсента. Бредовые, кошмарные цветные видения толкались, сменяясь без смысла и связи. Вот он видит себя мальчишкой. Босой бегает по вересковой пустоши, а кто-то грозит ему… Кто? Вот замелькала вереница женщин — гордая молодая Кее в белом платье проходит мимо, не улыбнувшись. Ах, как обольстительна лондонская кокетка Урсула Луайе, ее томные глазки, кружевные оборки, маленькие ножки — все чудо.