Мастера и шедевры. Том 3
Шрифт:
Они исследуют доподлинный маршрут идальго и его оруженосца. Об этом спорят города — Эскивиас (город, где Сервантес женился на Каталине) с Алькасар-де-Сан-Хуаном, который называют сердцем Ламанчи. Дискуссии идут о том, откуда выехал Дон-Кихот со своим Санчо…
В каждом из этих городов есть свои ворота, которые, по мнению темпераментных спорщиков, являются единственными и истинно подлинными… Бенто — так называются постоялые дворы. Их много. Но каждый хозяин бенто считает, чтр все неповторимые события, связанные с Рыцарем Печального Образа, происходили именно у него…
Земля Ламанчи. Я сразу узнал
Хотя раньше она мне лишь снилась.
Я «жил» на ней пять лет, пока работал над серией, и… я ее увидел именно такой.
Красной. Потрескавшейся от невыносимого палящего солнца.
Я увидел эти стада, неспешно вышагивающие по убогим пастбищам… Суровая земля. Бесконечные просторы выжженной почвы. Пустынно.
Глухо… Одинокие старые мельницы. Особенно воздух старины ощущается в Кампо-де-Криптана, где мельницы истинно древние, с деревянными механизмами. Ветры Испании… Они уже не вращают деревянные крылья этих безмолвных свидетелей подвигов Дон-Кихота.
Бесконечно грустно стало мне в этом прозрачном воздухе, особенно чистом, в котором до стереоскопичности резко и четко рисуется реальный мир.
Эпические закаты… Они как будто напоминают нам о вечности, что веет от этой земли. Сервантес избороздил ее, собирая подати. Он видел горе и радость. И образы этой скупой и суровой земли и ее народа вошли в сердце…
Ночлег Франсуа Вийона.
Люди Ламанчи. Я увидел пожилых крестьян с лицами, изборожденными глубокими морщинами, подобно трещинам родной почвы, на них тоже лежит печать вечности…
Контрасты.
Ими полна Ламанча. Люди пашут на старых, как мир, волах. Рядом современная автострада с яркими бензоколонками и огромные щиты с черными быками — рекламой лучшего испанского коньяка «Осборн»… Но, конечно, самое глубокое впечатление у меня осталось от людей Ламанчи…
Доминго Пара Мартинес — парикмахер, солидный, похожий на профессора жгучий брюнет с ослепительной улыбкой.
В его цирюльне в Алькасар-де-Сан-Хуане рядом с ярчайшей хромированной мебелью в углу стоят деревянные раскрашенные скульптуры Дон-Кихота и Санчо Пансы.
Его второй кумир после Сервантеса — Федерико Гарсиа Лорка, и цирюльник, сам блестящий гитарист, устроил концерт, посвященный творчеству Лорки.
Позвал хитано — испанских цыган.
Сам декламировал и играл. Все пели и танцевали огненное фламенко. А на стене цирюльни красовалась огромная карта с маршрутом странствий Дон-Кихота по земле Ламанчи.
Так реальность и легенда жили рядом. А потом Доминго подарил мне эмблему цирюльни — медный тазик, такой же послужил Дон-Кихоту шлемом Мамбрино.
Это был поистине бесценный подарок.
Вот он…
Рядом с тазиком на стене висела старая сбруя с позеленевшими от времени медными бляхами. Я спросил художника, откуда этот сувенир.
— В доме Каталины, — рассказывает Бродский, — где женился Сервантес, теперь живет простая испанская семья. Они свято берегут дом в первозданном виде.
Хозяин дома, узнав, что я художник из России, подарил мне «сбрую Росинанта», а впрочем, если говорить
Мне довелось познакомиться еще с одним сервантистом — Анхелем Лихеро Мостоли, владельцем скобяной лавки. Голубоглазый, румяный, полнокровный, бурного темперамента, мажорный, он чем-то был похож на Санчо Пансу…
Когда я пришел к нему, он тут же пригласил меня зайти за прилавок в маленькую каморку, где стал открывать одну за одной папки, исследования жизни и творчества Сервантеса, которые он публикует в разных странах мира.
Должен признаться, что в современном западном мире, сложном, полном социальных контрастов и прагматизма, такие, подобные ламанчским, встречи с чуткими, умными и на первый взгляд даже чуть чудаковатыми людьми, влюбленными в старину, романтику своей земли, в классиков своей культуры, оставляют глубокое, неизгладимое впечатление.
Все это было очень волнующе и незабываемо.
«Ночлег Франсуа Вийона» — иллюстрация к Роберту Стивенсону, острая, экспрессивная, полная движения. Застывшая в своем неизбывном горе безумная «Офелия» из шекспировского «Гамлета». Очаровательная игривая «Ласочка» из «Кола Брю-ньона» Ромена Роллана — лишь небольшая толика того, что создал Савва Бродский.
Ведь его кисти, перу, резцу принадлежат превосходные сюиты к творениям Бальзака, смело трактующим глубоко психологические образы героев «Человеческой комедии», «Спартаку» Джованьоли — дерзкому освещению мира античного Рима, вдохновенные листы к литературным грезам Александра Грина, новеллам Стефана Цвейга. Он иллюстрировал романы Флобера, Мопассана, их рассказы. И многое, многое другое…
Последним его трудом была серия рисунков к «Шинели» Гоголя. То было интереснейшее, объемное, крайне своеобычное прочтение этой трагедии маленького человека.
Савва Бродский — живой, остроумный, полный замыслов, внезапно ушел от нас…
Автопортрет в меховой шапке
ЕЛЕНА РОМАНОВА
На пороге меня встретила девушка.
Стройная, в высокой меховой шапке, длинной розовой шубке, отороченной мехом, в сапожках с киноварно-красными каблуками. Лицо ее, румяное от мороза, русая коса, перевитая алой лентой, большие серые глаза, чуть прикрытые ресницами, — весь облик ее, девичьи строгий, пленял чистотой, живостью.
Казалось, еще мгновение и она заговорит…
Но незнакомка безмолвствовала.
Три века отделяли нас от «Московской девушки XVII столетия».
Она шагнула ко мне навстречу с репродукции картины замечательного русского художника Андрея Рябушкина.
Это случилось в прихожей маленькой квартиры, в которой живет и работает молодой художник Елена Романова.
— Диво дивное, как современен силуэт рябушкинской москвички, — промолвила Лена, — ведь и розовая макси-шубка, и высокая шапка, муфта, сапожки будто скроены сегодня. Героиня полотна Андрея Рябушкина могла бы смело пройтись зимой по улице Горького или проспекту Калинина Москвы семидесятых годов XX века и затеряться в пестрой толпе прохожих, не вызвав никакого удивления.