Мастера и шедевры. Том 3
Шрифт:
— Хорошо, Петр Ильич, работать, если работаешь на свою тему и по собственному желанию, а каково тому, кто работает только по заказу? — решился я спросить, имея в виду свои заказные работы.
— Очень неплохо, даже лучше, чем по своей охоте; я сам все работаю по заказам, и Моцарт работал по заказу, и ваши боги — Микеланджело и Рафаэль. Очень неплохо, даже полезно, юноша. Запомните и это.
Грабарь умолк… Он, видимо, устал… Мы слышали дыхание друг друга и глядели, глядели на этого маленького, такого внешне ординарного человека, боясь пропустить хоть миг, хоть единое слово…
В.
— Очень бы советовал тем молодым и даровитым художникам, — тихо промолвил Грабарь, — которые склонны к художественной спеси и чванству, ибо несколько неосторожно и слишком рано были возведены в гении, оглянуться назад, на историю искусства и хотя бы вслушаться в то, что мне некогда говорил Петр Ильич Чайковский.
Я думаю, они не будут на меня в обиде за этот совет…
— Мы, сидящие в этом зале, — закончил Грабарь, — кое-что сделали. Да, мы кое-что сделали, но в искусстве, как и в жизни, надо мечтать и верить, что главное — впереди…
Я хочу еще раз повторить: мы должны работать, работать, работать во имя нашей Родины, нашего светлого завтра, и в вас, в молодежи, вся наша крепкая сегодняшняя надежда!
Тишина встретила эти слова Грабаря. Каждый из нас в это мгновение подумал:
«А что я сделал и что еще должен, обязан сделать во имя этого светлого завтра?
Каждый, кто близко знал Игоря Эммануиловича Грабаря, не переставал удивляться его взрывчатой энергии. Ведь, по существу, с годами (а в послевоенную пору ему было далеко за семьдесят) Грабарь не утерял своей «боевой формы».
Он успевал бывать на десятках заседаний, в институте, а главное — он продолжал работать как живописец и ученый.
Больше всего поражала в Грабаре его постоянная неистовая приверженность к станковой живописи.
Никогда не забуду его откровенного восторга у талантливых работ дипломников Московского института изобразительных искусств.
Игорь Эммануилович свято верил в возрождение московской школы живописи, восходящей по традициям к таким великолепным мастерам, как Константин Коровин, Исаак Левитан, Михаил Нестеров.
Эго отнюдь не означало, что он не любил французских импрессионистов — Клода Моне или Камилла Писсарро.
Но европейская образованность, энциклопедические знания никак не мешали ему оставаться истинным патриотом родного ему русского искусства.
Трудно забыть, с каким темпераментом и теплом он рассказывал студентам о своей учебе в мастерской Ильи Ефимовича.
Репина, о плеяде его изумительных учеников — Кустодиеве, Малявине, Сомове…
Грабарь был поистине одним из патриархов русской культуры, и великое счастье доставляло слушать его, общаться с ним. Невольно, глядя на его характернейшую фигуру, вспоминался блестящий портрет, писанный с него Малявиным. Шарж, нарисованный Валентином Серовым…
Но, пожалуй, что было самое изумительное в Игоре
В судьбу каждого из нас в начале жизни вошли замечательные книги, созданные под редакцией Грабаря в издании Кнебеля.
Уже это одно увековечило память о нем.
Ведь в этих книгах впервые появились великолепные монографии о Валентине Серове, Михаиле Врубеле, Андрее Рябуш-кине, Михаиле Нестерове, Исааке Левитане — мастерах-новато-рах, утверждавших отечественную школу живописи.
Игорь Грабарь навсегда остается в памяти как необычайно светлый, озаренный высоким призванием человек и художник.
Но лучшей, живой памятью Грабарю была молодежь, которую он пестовал в институте.
Среди них одним из самых талантливых студентов-живопис-цев был Виктор Цыплаков. В его лучших полотнах заложена мечта Грабаря о возрождении московской школы.
Не забыть мне последнего посещения его студии. Виктор сказал: «Когдаже напишешь, друг, очерк…»
Три работы: «Утро» (институтская постановка в мастерской Григория Михайловича Шегаля), «Гурзуф» — шедевр русского пейзажа, портрет писателя Леонида Леонова — лишь малая часть того, что он создал.
Виктор Цыплаков был светлый, честный, беспредельно преданный искусству художник. Страшная болезнь оборвала жизнь. Это — Рок. Ведь он мог сделать неизмеримо больше.
Ему было все дано…
Автопортрет
ПЕТР КОНЧАЛОВСКИЙ
Тускло светят фиолетовые, синие фонари. Суровы темные громады домов. В сером вьюжном небе шарит одинокий прожектор. Пустынно. Москва. 1942 год.
Ночь глядит в заклеенные крест-накрест бумагой окна. В квартире тихо, все спят. Вдруг покой прорезает резкий звонок. В передней комендантский патруль в белых дубленых полушубках. Проверка документов. Ручной фонарик осветил огромную фигуру хозяина.
— «Петр Петрович Кончаловский. Год рождения 1876», — читает боец. — Пожалуйста, — возвращает он паспорт.
Патруль прошел в комнату к сыну, Михаилу, — все в порядке. Затем идут в столовую, и луч фонарика внезапно озаряет лежащего человека.
— А это у вас кто тут? — спрашивает красноармеец.
— Этот живет у нас без прописки, — отвечает Михаил.
Пучок света выхватил из мрака бледное молодое лицо с темными большими глазами, скользнул по золоту эполет, сверкнул по рукояти сабли, сжатой маленькой, но энергичной рукой, замерцал на газырях и погас, запутался в косматой черной бурке. В тьму комнатки будто ворвался голубой кавказский рассвет. В широко распахнутую дверь стала видна запряженная парой бричка, а вдали изумрудная долина, покрытая прохладной тенью. Светает. Мирные дымы встают над аулом. Вверху в грозном одиночестве ослепительно белый, снежный Казбек.