Мастера и шедевры. Том 3
Шрифт:
— Веками среди людей живет поверье, что, если родители хотят, чтобы ребенок родился красивым и хорошим человеком, нужно окружить будущую мать красивыми вещами — картинами, скульптурами, играть хорошую музыку.
Я, конечно, не мать на сносях, но я привык, особенно когда пишу картину или работаю над эскизами, окружать себя любимыми вещами — репродукциями картин больших мастеров.
Наверное, в душе я верю, что и у меня «родится» что-нибудь хорошее…
Есть такие художники, которыми не только любуешься, но и по-доброму завидуешь, такой у них талант!
Всю
Вот силища!
Он не знал себе равных в решении самых головоломных задач, причем весьма простыми средствами.
Я не подражаю Врубелю, более того, я далек от его позиций в живописи.
Но я не устаю восхищаться его «Сиренью» — тонкой, лиричной, музыкальной.
Хорош наш Валентин Серов в маленьких композициях — «Одиссей и Навзикая» или «Петр Первый».
Меня поражает Брейгель.
Его удивительно современное видение, его любовь к человеку, к природе, ко всему прекрасному в этом мире. Надо учиться у великих художников любить жизнь, красоту…
Будущие летчики.
Дейнека встал, открыл стеклянную створку книжного шкафа и достал томик Стендаля.
«Есть одна вещь, — стал он читать, — на которую наши художники почти столь же скупы, как и на изображение душевных движений, — это красота. Никогда уродливое не было в такой чести».
Художник закрыл книжку и устало проговорил:
— Мне вспомнился давний разговор, который у меня состоялся с одним очень талантливым и сравнительно молодым художником — Павлом Никоновым.
Я спросил у него:
«Павел, ты ведь красивый парень и, наверное, любишь красивых девушек и умных друзей, но почему ты и некоторые твои сверстники рисуете и пишете таких уродов и кретинов?»
Мне показалось, что в воздухе произошло некоторое движение и где-то около нас раздался вздох Анри Бейля — великого ценителя красоты в живописи, архитектуре, музыке и жизни.
— Ну, а что же вам ответил Павел?
— Промолчал, — сокрушенно промолвил мастер.
Вечерело. В окно заглянули синие сумерки.
Город зажег россыпь огней, они казались живыми.
Дейнека не спеша листал свою книгу,Из моей рабочей практики», на обложке которой им же нарисована его массивная рабочая правая рука, сумевшая за полвека создать столько прекрасных картин, мозаик, скульптур, рисунков.
— Мне кажется, — говорит художник, — что в этой книжке мне удалось найти правильные слова. — И он негромко прочитал:
«Искусство обладает изумительным качеством — воскрешать прошлое, показывать завтрашнее… Но сколько бы искусство ни раскрывало прошлого и ни забегало в будущее, оно принадлежит своему времени…»
Мастер продолжает неспешно перелистывать страницы. Один за другим проходят годы
«Оборона Петрограда». Знаменитая картина, принесшая живописцу мировую славу.
Непреклонный марш века. Не сусальные сказочные великаны — усталые, измученные нуждой, изможденные голодом люди шли на штурм старого.
Просто люди.
Это о них говорили:
В оккупации.
«Люди — как тени, дела их — как скалы».
И они победили. Ведь у них в руках было самое грозное оружие — правда.
— В этом строю, — прервал тишину Дейнека, — шагает навечно мой старый товарищ — комиссар, которого я писал с натуры.
Он был друг и соратник Теодора Нетте. Это был настоящий человек и коммунист. Он погиб в 1937 году.
Телефонный звонок прерывает разговор.
Звонят с радио. Готовят передачу к юбилею.
Дейнека озабочен. Дней осталось мало, а дел много.
Надо собрать работы, рассыпанные по музеям страны.
Некоторые полотна, иногда особо дорогие, безнадежно затеряны.
Погибли фрески, которые он писал для ВСХВ. Но это, как говорится, издержки времени.
«Будущие летчики». Дейнека долго, любовно всматривается в маленькую репродукцию.
— В Крыму я написал эту картину, одну из самых моих любимых. На берегу Черного моря мне хорошо работалось. Я любил купаться в бирюзовой воде, любил бронзовых, загорелых мальчишек. Дружил с летчиками, моряками. Жил в прекрасных южных городах. И вдруг все это было зачеркнуто, взорвано. Пришла война.
Дейнека перелистал несколько страниц, и с разворота на нас хлынул рев рвущихся снарядов, обжег огонь пылающего города, оглушил вой пикирующих самолетов, крики людей. Матросы шли в атаку. Яростную. Может быть, последнюю — «Оборона Севастополя».
— Я вернулся с фронта из-под Юхнова, — вспоминает художник. — Была жестокая зима 1942 года. Шли тяжелые бои. Снег был черным от взрывов и красным от крови бойцов. В те дни мне показали немецкий журнал с хвастливой фотографией разрушенного Севастополя.
Это вызвало во мне ярость и горе.
Ведь этот город я любил за его веселых людей, море, лодки, самолеты. Не знаю, хороша ли эта картина, но верю: она настоящая.
Ведь я писал ее на одном дыхании. Эти дни будто выпали из моего сознания.
Оборона Севастополя.
Картина, работа поглотили меня всего.
Искусство, я подразумеваю настоящую живопись, рождается в результате большого чувства — радости, гнева, любви, ненависти. В искусстве нет места скопцам и прохиндеям.