Мастерская для Сикейроса (сборник)
Шрифт:
Уходил в институт — и свет мерк. Алешин будто выключал его, покидая кабинет. Дар как-то сказала ему об этом. Геннадий пожал плечами.
— Здесь я летаю, хоть иногда, изредка… А там… — Он неопределенно махнул рукой. — Там я, Дарьюшка, функционирую и заставляю других функционировать. Часто без особой пользы. А это удручает. Словом, жизнь есть жизнь. В ней приходится быть разным.
В тот вечер Алешину не работалось. Он выпил кофе, полистал неоконченную монографию и еще больше скис.
— Ты чего загрустил? — осторожно спросила Дар.
Она не понимала и потому пугалась людской неуравновешенности, эмоциональных перепадов, которые у них дома означали бы тяжелое
— Тебе мою грусть не понять, малыш, — ответил Алешин. — Многие мудрости — многие печали, — пошутил он, и голос его дрогнул: — Понимаешь, Дарьюшка, я иногда теряю смысл происходящего… Мне уже сорок семь. Научные отличия — пустое. Я достаточно умен, чтобы самому судить о сделанном. Да, были отдельные мысли, озарения… Однако своей концепции, своей убедительной модели Вселенной я так и не создал. Впрочем, и это пустое! Самое страшное, что каждая моя маленькая победа в области мысли отзывалась сокрушительными поражениями на фронтах жизни.
Алешин вздохнул, ласково взял Дар за руку:
— Понимаешь… Я стал профессором и попутно испортил характер: из веселого парня превратился в зануду и неврастеника. Написал книгу — потерял жену. Ради чего все это? Все эти потери? Мне больно, когда представлю, сколько мной не сказано ласковых слов, не выпито ключевой воды на привале, не замечено красоты. Я космолог, но звезды, увы, вижу чаще на коньячных этикетках, чем в небе… Я стал бояться открытий, ибо за все приходится расплачиваться. Я не хочу, Дарьюшка, написать эту проклятую монографию и потерять тебя.
— Мне трудно с тобой, — неожиданно для Алешина согласилась жена. — Ты чересчур неровный. Непредсказуемый. То добрый и нежный, а то язвительный и вспыльчивый. Я знаю — это не со зла. Я знаю также, что крупные личности часто бывают импульсивными. Поэтому я многое прощаю тебе. Однако мне от этого не легче. Я не знала, что любить человека так непросто.
Алешин порывисто привлек ее к себе, виновато попросил:
— Не казни меня так, Дарьюшка. Я не хуже и не лучше других. Ты увидела во мне лучшее — тогда, ночью, когда пришла… Но во мне, кроме света, живет и мрак. А сколько привносит в нас жизнь?! Сколько во мне чужого? Не только мудрых мыслей и возвышенных слов, но и чужого мусора, грязи, обид, усталости?
Дар поцеловала мужа.
— Я вовсе не казню тебя, — улыбнулась она. — Поэтому я сейчас иду спать, а ты можешь еще поработать.
Дар показалось, что она только легла и закрыла глаза, как ее позвал Геннадий:
— Проснись, милая.
Она краем глаза глянула в окно — там стояла ночь.
— Такси ждет, — сказал Алешин и пощекотал губами у нее за ухом. — Я заказал… Только ни о чем не спрашивай. Уговор?! Я помогу тебе одеться…
Она пробормотала что-то, соглашаясь, однако до конца не проснулась. Если к телу, своей земной оболочке, Дар привыкла очень быстро и даже полюбила его (сама ведь выбирала), то вот образ жизни людей, масса алогичных обстоятельств и ситуаций, на которые приходилось тратить нервную энергию, все это очень утомляло. В бытность эфирным существом, Дар считала сон анахронизмом. Теперь же только он и приносил кратковременное избавление от забот и постоянного напряжения. Первые дни Дар вообще спала напропалую. Алешин называл ее «спящей красавицей», тревожился о здоровье, но потом привык и смирился, как с данностью.
Проурчал
Такси рванулось в ночную пустоту улиц.
— Подремли, малыш, — прошептал Алешин, привлекая ее голову к своему плечу. — Ехать долго, подремли.
Дар не видела, как выбиралась машина из переплетения проспектов и улиц большого города. Она дремала до самых Пулковских высот. Затем среди холодных звезд возникли купола обсерватории, и такси остановилось. Алешин заскочил к дежурному, вышел с ключами.
— Сегодня на Большом не работают, — пояснил он, увлекая Дар в высокое гулкое помещение. — Это наша гордость — шестидесятипятисантиметровый рефрактор.
Алешин замолчал, так как слова под сводами купола казались лишними и никчемными. Он подвел жену к окуляру телескопа, отрегулировал высоту сиденья.
…На нее буквально упали знакомые созвездия!
Дар всем естеством ощутила их близость, потому что знала их не по звездным атласам, а лично, именно естеством — тем, полузабытым, эфирным, которое переносило ее сознание в неизмеримых далях Галактики. Впервые боль утраты — огромной, невосполнимой! — пронзила ее, оглушила, заставила сжаться на холодном поворотном кресле.
В один из выходных Алешина, когда он отправился на дачу, Дар решила повидать «это чудовище — Меликова». Она знала, что вместе с бессмертием потеряла после «отречения» и все свои необычные для людей способности. Но она также знала, насколько выше ее мозг и психика, насколько тоньше их устройство по сравнению с земными. Хоть что-нибудь она увидит. Эманация зла обычно бывает ярко выраженной. Если постараться, то заглянуть в душу проректора, о котором столько толкует муж, будет не так уж сложно. В конце концов, Медиков — объективная преграда на пути Алешина. Даже по условиям эксперимента ГИДЗа, прими она их, опекун обязан устранить преграду. Алешин должен как можно скорее закончить монографию и опубликовать ее.
Она долго ходила возле института. Слева от здания, возле стоянки машин, позвякивая, разворачивались трамваи. Пассажиры то набегали гурьбой, то исчезали в вагонах, и на остановке вновь становилось пустынно.
Она сразу узнала черную «Волгу» Меликова. Хромированные подфарники, красные чехлы сидений. Все, как говорил Геннадий.
Молниеносно и точно Дар определила ход последующих событий. Трамваи выходят на круг через три-четыре минуты. Путь проректора к машине в любом случае пересекает трамвайную колею. Во время разворота Меликов должен стоять здесь — ни на сантиметр в сторону. Она заговорит с ним, затем сделает вид, что обозналась, начнет шутить, незаметно увлечет и выведет его в нужную точку. Задний вагон лишь краем заденет его голову. Но этого окажется достаточно, чтобы «чудовище» месяца три-четыре провалялось в больнице и вышло на волю с частичной амнезией. Для жизни такая потеря памяти не помешает, а вот из института придется уйти…
Дар поежилась. Алешин купил ей теплую шубу, а вот сапожки по недомыслию взял осенние. Крещенский мороз пробрался к ногам, и Дар постукивала ими. Материальное тело теперь казалось ей нелепым и крайне не приспособленным к жизни. Эти жилища, одежда, бесчисленные болезни и опасности… То ли дело мчаться среди звезд в виде яростного сгустка систем силовых полей, быть и неотъемлемой частицей Вселенной, и ее хозяином.
Высокая дверь института открылась, наверное, в сотый раз за последние часы и выпустила Меликова на улицу. Дар шагнула ему навстречу.